И мадам Екатерина действительно простила д’Алансону: как-никак он ей сын, ктому же не очень-то опасен. Из пренебрежения пощадила она и Конде и позволилаему уехать, возложив на него обязанность именем короля править Пикардией.Вместо этого Конде удрал в Германию; но его побег мало трогал мадам Екатерину.Нет, по-настоящему она не доверяет только одному человеку, которого спритворным презрением зовет «корольком». Крапивница, или королек, — оченьмаленькая птичка, однако в ее глазах он был еще недостаточно мал. С тех пор какее дочь стала его обманывать, королева отказалась от мысли расторгнуть ихбрак.
Но если только его благочестивые гугеноты узнают, что Марго ему изменяет,он, конечно, тут же вырастет в их глазах! Ведь за кого они его теперь считают?Чего могут ждать от него? Чтобы спасти собственную шкуру, он опять сделалсякатоликом. Остатки своей доброй славы он растрачивает в бессмысленных,авантюрах и отрекается от каждой, как только она проваливается. Ниже всегоНаварра скатился тогда, когда, желая предать короля, стакнулся с любовникомсобственной жены.
Двор стоял в Венсене; здесь было еще меньше возможностей для тех, за кемзорко наблюдала мадам Екатерина. И все-таки они затевали все новые козни,вернее, те же, что и обычно: побег, мятеж, приглашение немецких войск.
Однако на этот раз зачинщиком оказался сам предатель; Давно ли их выдал ЛаМоль, и вот они теперь на него же положились! В Сен-Жермене они поняли, чтоэто за человек, а в Венсене успели уже позабыть? Чем объяснить такоелегкомыслие? Пусть д’Алансон — сумасброд, а Генрих озлоблен тем, что емуприходится давать унижающие его объяснения. Но все-таки ни один человек, еслион в трезвом уме и твердой памяти, не будет действовать столь неосмотрительно,да еще при дворе, где, как известно, следят за каждым шагом; особенно же — еслидело касается столь опасных личностей, как Наварра и его кузен Франциск, уже неговоря о том, что они и сами друг другу не доверяют. Но, видно, в человекеживет неискоренимое стремление действовать во что бы то ни стало, это похоже натревожный сон. Ведь уж, кажется, оба молодых человека на горьком, опыте узнали,что такое Ла Моль: предатель по натуре, и к тому же друг принцессы, которуюмать не выпускает из своих страшных когтей и которая все ей передает. Можетбыть, сама Марго и была подстрекательницей своего любовника и сделала этоименно по приказу матери? Мадам Екатерине хочется наконец знать, кто же все этилюди, готовые ей изменить, и какой вид примут союз ее врагов и их планы, еслиона даст этим планам дозреть до конца и до кровавой расправы!
А союз этот выглядел так: два молодых принца, которые по разным причинамвздумали словно стать вниз головой и бегать на руках, отчего, как известно,кровь приливает к глазам и человек ничего не видит. Затем несколько влиятельныхвельмож, из тех, которые считают себя особенно разумными, сдержанными иверными. Они вообразили, будто понимают больше старой умницы королевы, идоказывают это тем, что вступили в сообщество со всякими проходимцами, в числекоторых один алхимик, один астролог и один шпион. Последний изо дня в день обовсем осведомлял мадам Екатерину, и эти дни она особенно любила — дни, полныевнутреннего напряжения и радостного чувства превосходства: так кошка,притаившись, подстерегает беззаботную птичку. Вот птичка уже напрыгалась иготова улететь; тут-то ее и настигает когтистая лапа.
Герцог Монморанси, родственник покойного адмирала, а также маршал Коссеисчезли в казематах Бастилии. Всенародно были казнены на Гревской площади обазачинщика: один итальянец и вместе с ним этот самый Ла Моль, что доставиломадам Екатерине истинное удовольствие, ибо она была мастерица на такие шутки:ведь Ла Моль служил ее же орудием, хотя и не догадывался об этом. Кроме того,он был дружком ее влюбчивой дочки — уж та задала ей жару, когда покатилась егоголова! Прямо скорбь восточной вдовы! Марго взяла себе эту отрубленную голову иприказала впрыснуть в нее соответствующие составы, чтобы сберечь во всеймужской красе; убрала драгоценными каменьями и повсюду таскала с собой; нокогда новый мужчина захватил и увлек Марго, она бережно похоронила голову,заключив ее в свинцовый ящик.
Что касается остальных заговорщиков, то ведь астрологам надлежит вопрошатьзвездный свод о судьбах сильных мира сего, а алхимики, со своей стороны, должныпрозревать будущее в испарениях металлов. Поэтому мадам Екатерина никак немогла решиться отправить на тот свет двух великих посвященных. Она тут жерешила, что хотя эти мудрецы и надули своих товарищей, но ей они, конечно,будут предсказывать правду.
Иначе поступила она с зятем Наваррой. Хорошо, пусть и ее сын, этот дуралейд’Алансон, подвергнется позорящим принца допросам и изобразит из себя пленника.Но своего королька старуха забрала к себе в карету. Уютно посиживала она там,искренне наслаждалась и, не спуская с него любящего взора, везла его обратно вПариж, в замок Лувр. А он-то надеялся, что не так скоро увидит опять егоненавистные стены. Оказалось, окна его комнаты забраны решеткой, и кому жепоручена охрана Генриха? Его дорогому дружку, капитану де Нансею. Да, узникпопал в надежные руки.
Он понял и образумился. Это был как бы толчок, вызванный внезапнойостановкой после слишком торопливого и беспорядочного движения. Какая-то дрожьбезнадежности охватывает члены, и голова никнет от небывалой усталости.
— Сир, — посоветовал ему д’Арманьяк, — не лежите так много! Танцуйте!Главное же, показывайтесь при дворе! Тот, кто уединяется, вызывает подозрения,а их уж и так достаточно.
Генрих ответил: — Моя жизнь кончена.
— Она для вас даже еще не начиналась, — поправил его первый камердинер.
— Ниже пасть нельзя, — жалобно продолжал несчастный. — Я очутился напоследней ступеньке, а она самая надежная, — почему-то вдруг добавил он.Д’Арманьяк нашел его речь несколько бессвязной, и в самом деле Генрих спросил:— Разве я был не в себе? Зачем, — продолжал он, — я это делал? Я же знал, какойбудет конец.
— Заранее никто ничего знать не может, — вставил д’Арманьяк. — Все зависитот случая.
— Но ведь решать должен был мой разум, а где у меня была голова? — возразилГенрих. — Тем сильнее смятение нашего духа. Чем больше мы предаемся интригам,тем сильнее смятение. И это потому, что в них участвуют и другие, а ониненадежны. И я сам становлюсь в конце концов ненадежным. Поверь мне,д’Арманьяк, большинство наших поступков мы совершаем в состоянии неразумия,точно на голове стоим.
Крайне удивленный, д’Арманьяк заметил: — Не ваши это слова, сир.
— Я слышал их от одного дворянина, которого знавал под Ла-Рошелью, онипроизвели на меня глубочайшее впечатление, и самое удивительное вот что: едвауслышав, я их тут же забыл, однако начал совершать поступки, от которыхпомрачается, затуманивается рассудок, сознание.
— А вы больше не думайте об этом, — посоветовал первый камердинер.
— Напротив, я никогда этого не забуду. — Генрих встал с кровати, выпрямилсяи решительно заявил: — Никаких начальников больше нет! Отныне я сам себеединственный генерал.
Так он сделал в высшей степени своеобразный вывод из того положения, чтобольшую часть наших действий мы совершаем, как будто стоя вниз головой.Дворянин под Ла-Рошелью для себя лично сделал бы иной вывод. А вместе с тем емули не знать, что всякая истина имеет оборотную сторону, примеры же, взятые издревности, помогли ему понять душевный склад двадцатилетнего юноши: у этогоюноши ловкие руки, он схватывает мысли, как мячи, он прыгает, он может оседлатьконя. «Я стою на пороге старости, а он — прообраз молодости, которой я слишкоммало пользовался».
Так размышлял господин Мишель де Монтень в своей далекой провинции, ибо онтоже не забыл ни одного слова из их беседы на морском побережье.
Мамка и смерть
В следующем месяце Карлу Девятому должно было исполниться двадцать четырегода; но 31 мая 1574 года он лежал на кровати и умирал. Это было в Венсене.
Все уже знали о предстоящем событии, и потому замок точно вздрагивал оттревоги, то и дело прорывавшейся шумом. Партия, стоявшая за польского короля,уверяла, что он успеет вовремя вернуться во Францию и покарать всех изменников— так они называли приверженцев Двуносого. Отсюда раздраженные голоса и звоноружия, но это было не все: под сводами отдавались громкие звуки команды, всевыходы охранялись, и особенно гулко гремели тяжелые шаги охраны у двухдверей, на которые было обращено неусыпное внимание мадам Екатерины. За этимидверями находились ее сын д’Алансон и королек — и они хорошо делали, что непоказывались, а сидели там, у себя, под охраной. Только выйди они — и ни одинне сделал бы и нескольких шагов. Первый же призыв к мятежу кого-либо из ихдрузей — и жизнь обоих немедленно подверглась бы опасности.