Но вот выглянуло солнце, и вдали уже показался город — двор опятьпреисполнен величия. Стаскивают чехлы с карет, вспыхивает позолота,привинченные к ним короны блестят, развеваются перья. Всюду бахрома и блеск,шелк и счастье. Одни придают себе заносчивый, вид, другие улыбаются — ктострого, кто милостиво. Наконец поезд входит в город. Двор горделиво принимаетвсе, что положено, — почтительность, склоненные спины. Звонят колокола.Старейшины города подносят хлеб-соль и уплачивают налоги под решительнымивзглядами вооруженных людей. Карла Девятого приветствуют, приходится выпитьцелую чашу вина.
Это пошло ему во вред, бедняге королю уже было не под силу осушать стольвместительные сосуды, его утомляли и тряска, и шум, и постоянная близостьтолпы. Но хуже всего переносил он воспоминания, а они неотступно преследовалиего, они путешествовали вместе с ним, как бы далеко он ни отъехал от замкаЛувр. Поэтому он молча выслушивал торжественные приветствия, недоверчивокосился на всех, кто пытался протолкаться к нему поближе; ибо отныне и до концаон обречен быть один. Двор таскал его за собой, по всем путям и дорогам, оттолпы к толпе, хотя все ему опостылели и он им опостылел. Исхудавший и опятьпобледневший, он чувствовал себя столь же далеким от всего, что его окружало,как чувствовал себя, когда был еще бледным, надменным мальчиком, таким, как насвоих портретах.
Карлу не удалось добраться до границы своего государства. В местечке Витриего пришлось оставить. Дворяне злоупотребили его именем, чтобы состряпатьВарфоломеевскую ночь, они бросили его больного в Витри и поехали провожатьдальше его брата д’Анжу. Только кузен Наварра остался с ним, но у того былисвои причины. И Карл угадал, какие: Генриху, конечно, хотелось удрать. Он,видимо, считал, что вокруг одра больного уже не шныряют шпионы. Кареты сфрейлинами укатили, и старая королева сейчас не следит за ним. Почему же он небежал на юг? Но Генрих лелеял более широкие планы, вернее, — болеебезрассудные. Он дал кузену Франциску уговорить себя и обещал податься с ним вГерманию. Протестантские князья, дескать, их обоих только и ждут. Соединившисьс ними, кузены вторгнутся в королевство, кузен Франциск сядет на престол,раньше чем его брат д’Анжу успеет вернуться из далекой Польши. Карл уже и всчет не шел.
Между Суассоном и Компьеном д’Алансон и Наварра попытались бежать, но былисхвачены.
Тут-то мадам Екатерина и поняла, что внешнеполитические заботы слишкомотвлекли ее от наблюдения за семьей. Своему больному сыну она заявила:
— Пока я ездила к границе, ты был все время с корольком и самое важноепроворонил! Никогда тебе не стать настоящим государем. — Незачем было теперьщадить Карла! Ведь его дни сочтены!
Карл лежал, подперев голову рукою, и смотрел на мать тем же косящимвзглядом; он ей ничего не ответил. А мог бы сказать: «Я знал об этом». Но онтоже достиг границы, правда, иной, чем путешествующий двор, и вот онмолчал.
А мадам Екатерина уже не обращалась к нему, она говорила сама с собой: — Мневсе-таки удалось в последнюю минуту перехватить беглецов, оттого что кое-ктонаконец-то проболтался. — Кто — она не сказала. Тут в дверь постучали,оказалось — Наварра; как ни в чем не бывало, он потребовал, чтобы его впустилик королю. Но вместо этого услышал, как королева-мать приказала ответить ему,что король спит. Между тем она говорила громко — так не говорят в комнатеспящего. При столь явном унижении присутствовало большое число дворян.Наварра, опустив голову, торопливо удалился в свою комнату. Но с двери уже былисняты замки и задвижки, офицеры могли входить в любое время и заглядывать подкровати; так они обращались и с королем Наваррским и с герцогом Алансонским;эти же люди были в свое время одними из главных участников Варфоломеевскойночи. Так обстояло дело в Суассоне.
Д’Арманьяка, спавшего в комнате своего государя, обыскивали всякий раз,когда он в нее возвращался. Не только его — задержали даже королеву Наваррскую,пожелавшую пройти к своему супругу. Наконец ей разрешили побеседовать с ним приоткрытой двери. Но их подслушивали, поэтому она говорила шепотом и вдобавокпо-латыни.
— Дорогой повелитель, — сказала Марго кротко и печально, — вы очень меняобидели, и это после всего, что я сделала, чтобы спасти вас! Даже врачиповерили, будто я беременна. Увы! Этого не было и, боюсь, не будет. Когда мнепоказалось, что пора, я даже подвязала себе подушку к животу. Однако можнообмануть врачей, но не мою мать, и я не хочу даже говорить о том, что мнепришлось вытерпеть. И вот в то время, как я заботилась только о вашем благе,что вы задумали?
— Да ничего! — уверенно и небрежно бросил Генрих. — А что мне былозадумывать? Неужели ты не видишь, что твоя дорогая мамаша только ищет предлога,чтобы отправить меня на тот свет?
— И правильно делает, — отрезала Марго… другая Марго, принцесса Валуа. —Ибо вы враг нашего дома, вы хотите его погубить! — Другую Марго рассердила егонеискренность, и в голосе у нее появились жесткие нотки.
Но тем непринужденнее держался Генрих:
— Неужели ты веришь в какой-то заговор? Значит, по-твоему, я хотел призватьк нам пузатого Нассау? — Генрих надул щеки, запыхтел и мастерски изобразил, какдышит толстяк. Но она не рассмеялась, в ее прекрасных глазах стояли слезы.
— Даже мне ты лжешь, даже сейчас! — с трудом проговорила она. Но онпродолжал отрицать это, он дерзко подшучивал над нею и окончательно вывел Маргоиз терпения. Обозлившись, она крикнула ему на этот раз по-французски: — Нет, тыдурак, ты просто дурак! Нашел, с кем связаться! С моим братцем д’Алансоном! Ивоображаешь, что он будет хранить твою тайну!
— Он и хранил ее очень строго, — настаивал Генрих, только чтобы еще большераздразнить Марго.
Она и в самом деле потеряла всякую власть над собой и, наклонившись вперед,бросила ему в лицо: — Да это он и выдал тебя! — Но Генрих продолжалподзадоривать ее: — На худой конец — одной-единственной особе, и она мнеизвестна. — Тут Марго торопливо и необдуманно выпалила: — Дуралей, я-то ведьлучше знаю, кому! И эта особа, конечно, не стала долго раздумывать, она всевыложила матери!
Вот оно, признание. Значит, доносчица — сама Марго. Выдав свою тайну, онапочувствовала страх и тоску и отступила к двери. А он — у него и в мыслях небыло наброситься на нее; напротив, он добродушно крикнул в ответ: — Вот я иузнал наверняка! А тебе проболтался Ла Моль!
Ла Моль принадлежал к числу тех красавцев-мужчин, которые, подобно Гизу,гордятся своим ростом и мощными телесами. Марго питала к нему слабость, онанеизменно возвращалась к излюбленному ею типу мужчин. Генрих это видел,потому-то он и назвал имя Ла Моля, словно Марго уже настолько с ним сблизилась,что любовник мог посвятить ее в тайну своего сообщника д’Алансона, а она тут жепобежала с доносом к матери. Таков был скрытый смысл всего, что говорил Генрих,и вот он, наконец, с улыбкой бросил ей в лицо: «А тебе проболтался ЛаМоль!».
Она прикусила губу; она размышляла: «Ты сам виноват, ну и получишь рога».Придя к такому решению, она снова обрела всю свою кротость. Подошла к нему,преклонила колено и сказала с мольбой: — Дорогой мой повелитель, пусть междунами не останется и следа от этой ничтожной размолвки.
Затем она удалилась. А он смотрел ей вслед и думал о своей мести, так же какона о своей.
Скорее! Скорее! Заговоры следуют один за другим, как дни в замке Лувр, какмесяцы, а потом и годы. Решительный удар был намечен на одно февральское утро —двор как раз находился в Сен-Жермене. Генрих и его кузен Конде поедут на охотуи не вернутся. Страна восстанет, все «умеренные» уже наготове — католики ипротестанты. Губернаторы провинций поддержат, один гарнизон уже на нашейстороне. Принцам остается только пуститься в путь с пятьюдесятью всадниками, иони — в безопасности. А вместо этого арест, крушение всех надежд, вынужденный,унизительный отказ Наварры от всяких затей подобного рода и клятва никакихмятежников впредь не поддерживать, если они намереваются нарушить порядок вгосударстве. Наоборот, он должен хранить верность престолу и решительно за негобороться. Подо всем этим Генрих подписался; он сам себе не верил, даже когдауже держал перо в руке. Не верила ему и мадам Екатерина. Этот королек —отчаянная голова, почти такой же сумасброд, как и ее сын д’Алансон, который врешающий день вдруг отказывается ехать на охоту и остается в постели. Надеятьсяможно только на нелады между заговорщиками, да к тому же всегда найдетсяизменник, который всех выдаст. В Сен-Жермене эту роль сыграл Ла Моль, человек скрасивым и мощным телом, наконец украсивший рогами голову Генриха. А о чемумолчит Ла Моль, то откроет Двуносый, только бы выгородить себя.