— Этого я не видел, — прошептала голова. — К тому времени я уже успелзабраться под кровать. Однако я понимаю, что история с карлицей вампонравилась. Вы желали бы побольше таких историй. Потому-то у вас и нет желаниябежать.

— Не забудь эхо! — предостерегающе напомнил Генрих.

И тут мудрая голова заговорила — разве не другим, совсем другим голосомзаговорила она? Удивительно знакомый голос, только сначала Генрих не совсемуяснял себе, кому он принадлежат. «Это же мой собственный голос!». Он понялэто вдруг совершенно отчетливо. Самого себя, — впервые за всю свою жизнь, —самого себя слышал Генрих говорящим вне собственного тела.

— У меня нет ни малейшего желания ждать в полном бессилии, пока они заколюти меня. Поэтому я решил до конца покориться им, настолько, чтобы все моипротестанты презирали меня и чтобы я уже ни для кого не представлял опасности.Я произнесу отречение. Я пойду к обедне, напишу папе униженное письмо…

— Не делай этого! — ответил Генрих, как бы умоляя самого себя.

— Письмо, полное унизительной покорности, и читать его будет весь мир, —отозвался его собственный голос. Агриппе, этому прирожденному актеру, пришлось,видно, немало поупражняться, чтобы научиться подражать Генриху с такиммастерством.

— Нет! — неосторожно воскликнул Генрих, испугавшись этих слов так, как будтоони были сказаны его собственными устами. Однако через немного дней емупредстояло действительно произнести их, больше того: осуществить на деле.

— Эхо! — предостерегающе бросила ему голова и тут же продолжала обманным,весьма тревожащим Генриха голосом: — Или лучше сразу рискнуть в беде головой?— Она сказала эти слова по-латыни.

— Но ведь это всего лишь советы стихотворцев! — неодобрительно возразилголос самому себе. — Братец Франциск, чего ты хочешь? Мне бы только остаться вживых.

— Это ты тоже слышал? — спросил настоящий Генрих. — Такому перевертышу я немогу отдаться в руки.

— А вот он отдался мне в руки, — заявил голос-двойник. — И он неединственный, кто хочет бежать вместе со мной и поднять в стране восстание. Онповсюду кричит о том, что даже не знал о Варфоломеевской ночи. Другие молчат,но боятся они ничуть не меньше. Почему это я должен перечислять для эхо всехтех, кто мне предлагал дружбу и поддержку? Только двух я назову, ибо ихносители не заслуживают ни малейшей пощады.

— Это… — Генрих торопил, задыхаясь, свой собственный голос.

— Это… — продолжал голос, — господа де Нансей и де Коссен. Они боятся, какбы королева-мать не приказала их убить: ведь тех, кто служил орудием, частенькоустраняют. Оба негодяя будут за меня, это только вопрос денег.

— Spem pretio non emo [16] . «He плачу занадежду наличными», — отозвался настоящий Генрих. Однако у подставного уже былготов ответ из классиков: — «Пусть истина простой, бесхитростною будет». —Затем пояснил: — Самый понятный язык для подобных господ — это звон и блескзолотых монет. Я не сидел сложа руки и приготовил кошелек с золотом. Не успеетзабрезжить день, как кошелек будет вручен кому следует на мосту у ворот. Итогда они широко распахнутся и выпустят меня. Эти двое сами пойдут со мной, инемало других примкнут к нам. Я стану сильным, и никто не остановит меня.

Настоящий Генрих все же сказал себе: «Я не плачу за надежду наличными». Нопонимал он также и другое: слишком многое было уже начато и подготовлено,слишком многие в это посвящены. Потому-то он и сказал «да, я хочу» и сделалвсе, чтобы ответ его не прозвучал нерешительно или слишком поздно.

Ненависть сближает

Ночная затея кончилась плачевно, и ее единственным результатом было то, чтоГенрих и Агриппа некоторое время дулись друг на друга. Они прокрались вЛуврский колодец, когда рассвет еще не наступил; там они стали ждать вместе сдругими закутанными фигурами, предпочитавшими остаться неузнанными, ибо каждыйне доверял соседу. В караулке под воротами дремотно теплился красноватый свет,и несколько раз в городе начинал звонить колокол — низкий, гулкий его звук ещестоял у всех в ушах после недавней резни. Но, может быть, именно сейчас этотзвон и спас немногих собравшихся во дворе гугенотов, которые не открывали себяи не шли под ворота. Поэтому, как только начало светать, капитану де Нансеюпришлось пройти во двор самому. С ним был его приятель де Коссен, и они преждевсего предоставили д’Обинье сунуть им кошелек с деньгами. Тогда они заявили,что кони оседланы и стоят за воротами: пусть господа идут на мост первыми, аони не замедлят к ним присоединиться.

И все-таки Генриху не хотелось вступать впереди всех в тесную подворотню —уж очень она напоминала западню. Пришлось идти обоим предателям. Вдруг кто-топреградил им дорогу: — Господа де Нансей и де Коссен, я арестую вас! Всяочевидность говорит за то, что вы подкуплены и хотели дать гугенотамвозможность бежать. — Тут же началась свалка; в бледном свете зари трудно былоразобрать, кто с кем дерется, пока чья-то рука не схватила короля Наваррскогоза руку: оказалось — д’Эльбеф. Этот молодой человек из Лотарингского дома и былтем, кто заявил, что арестует предателей. Он принялся убеждать короляНаваррского: — Вспомните, ведь я когда-то старался оттащить вас от ворот — иочень вовремя. — «Он, бесспорно, прав. Варфоломеевской ночи никогда бы не было,если бы я его послушался. Теперь-то я понимаю!» Так говорит себе Генрих, онверит дружеским чувствам этого юноши, хотя д’Эльбеф и принадлежит к дому Гизов.Он берет под руку нового друга. А старый друг Агриппа, прихрамывая, плететсясзади, ибо в свалке и его слегка помяли. Генрих указывает на него:

— Вон умник, который заманил меня в ловушку. А деньгами эти два негодяя,наверное, с ним поделятся. Знаю я гугенотов.

— Особенно вероломны и неблагодарны гугенотские государи, — заявил бедныйАгриппа, пораженный в самое сердце столь чудовищным подозрением. Он тут жеостановился, а те двое продолжали свой путь.

— Сир, — предостерегающе обратился д’Эльбеф к Генриху, опиравшемуся на егоруку, — не давайте гневу затуманить ваш ясный разум. Бедный Агриппа поступилнеобдуманно, он был слишком доверчив. На будущее и то и другое возбраняется каквам, так и вашим друзьям, а потому и мне. Каждый день придется нам отвращатькакую-нибудь беду, которая нависнет над вами. На этот раз вам повезло. Но моглослучиться и так, что оба предателя, подняв крик и шум, схватили бы вас намосту. Они надеялись, что королева-мать им простит их великие услуги в ночьрезни и они смогут спасти свою жизнь.

— Это верно, — согласился Генрих. — Сейчас в Лувре есть только два способасохранить ее: или бежать, или выдать меня. Об этом мы должны помнить каждуюминуту.

— Да, неизменно, — повторил д’Эльбеф.

В этот же день Генрих заметил, что д’Алансон избегает его. Причиной был егонеудавшийся побег, а среди закутанных фигур наверняка находился и Двуносый. Темнеуязвимее он был: всякий отвечает за себя, а мое дело сторона.

Господа де Монморанси состояли в родстве с адмиралом Колиньи. Но они быликатоликами и поэтому достаточно влиятельны при дворе, чтобы уже теперьзаступиться за протестантов, за их жизнь и веру. И при создавшемся положенииони делали все, что было в их силах. Маршал неизменно ссылался на мнение всегомира о Варфоломеевской ночи, которая как-никак, а имела место. Но играть наэтом можно было лишь до тех пор, пока не поступили вести из Европы, и уже самоебольшее — пока длилась первая вспышка негодования. Оказалось, что возмущеныболее отдаленные страны, вроде Польши, и более слабые — протестантские немецкиекняжества. А Елизавета Английская подошла к событиям столь по-деловому, чтостало ясно: она в таких начинаниях кое-что смыслит. Поэтому на ее счет мадамЕкатерина скоро совсем успокоилась. Отчасти всерьез, отчасти из какого-тодерзкого задора она даже порекомендовала своей доброй приятельнице устроить насвоем острове такую же резню, — конечно, среди католиков.

В конце концов мадам Екатерина снова начала показываться всему двору. В ееоблике уже не было, как раньше, какого-то налета таинственности, он сталбудничнее: просто любящая мать собирает вокруг себя всех своих детей и ни длякого не делает исключения, ведь это было всегда ее искреннейшим желанием. —Если бы хоть одного из вас не оказалось на месте, я бы не знала покоя, —заявила она с обычным своим простецким прямодушием и без тени насмешки. И какнепринужденно, даже доброжелательно стала она в один прекрасный деньразглядывать Наварру и Конде, которых до тех пор не желала замечать! Генрихиспугался и насторожился. А она принялась расспрашивать обоих, как идет дело сих наставлением в истинной вере. — Хорошо идет, — заявил Генрих. — Я уже знаювсе, что знает мой учитель. Милейший пастор сам сделался католиком, толькокогда почувствовал, что Варфоломеевская ночь неизбежна. Блажен, кто научилсяправильно рассчитывать.