Карл чуть приоткрыл глаза и бросил на брата усталый взгляд, полный глубокогопрезрения. Припертый к стене, потерявший мужество, он все же на свой ладсопротивлялся; он замкнулся в себе и глубоко презирал их. Тогда заговорщикиудвоили усилия, стараясь скопом сломить волю одного человека: — Ты уже неможешь отступить… Вы уже не можете, сир… отступить… — Один поддерживалдругого, голос предыдущего сливался с голосом последующего и все-такисамостоятельно проступал сквозь остальные: низкий глухой голос старухи,крикливые голоса обоих итальянцев и еще чей-то, скрипучий, как у попугая. Ад’Анжу и Таван то и дело как бы вонзали в эту мешанину подзадоривающий боевойклич: — Смерть адмиралу!
Карл терпел пытку целый час. Время от времени он повторял, хотя его никтоуже не слушал, да и не намерен был слушать: — Я не позволю пальцем тронутьадмирала. — И еще говорил: — Я не могу нарушить свое королевское слово. — Онего дал французскому дворянину, но забыл, кто перед ним сейчас. Поэтому он всеравно что ничего не сказал.
Вдруг у него вырвался стон, однако он поборол свою слабость, поднял голову иугрожающе простер руки к двери. «Значит, все-таки решил позвать стражу?» —подумала его мать, и ей стало не по себе. Но он сделал нечто гораздо болеенеожиданное. Он спросил:
— Где брат мой?
Тут воцарилось глубокое молчание; все смотрели то на него, то друг на друга.Что он хотел этим сказать? Кого имел в виду? Мать ответила: — Твой брат здесь,сын мой. — Но так как ее ответ не оказал на него никакого действия, онаперестала что-либо понимать. Во всем, что касалось фактов, мадам Екатеринунельзя было смутить, но перед чувствами она терялась. Да ее и не было при том,как однажды вечером ее бедный пьяный сын, словно затравленный, шептал на ухосвоему зятю: — Наварра! Отомсти за меня! Потому и сестру тебе отдаю! Отомсти заменя и мое королевство!
По чистой случайности молодой король Наварры в это время лежал в постели,окруженный сорока протестантами. Но ведь он мог бы и встать. Немало требованийсобирались они предъявить королю; можно было и не откладывать до утра, аотправиться к нему сейчас же и, располагая превосходящими силами, взятьприступом его прихожую. Вот дверь уже распахивается: брат мой! Ты пришелосвободить меня!
Но дверь не открывается, брат оставил его, несчастный понял, что конецблизок, и мадам Екатерина это сразу по нему увидела, в таких вещах онаразбиралась. Карлу кажется, что он всеми предан, брошен на произвол судьбы.Скорее нанести последний удар, добить его. Опираясь на палку, она вскочила сместа, схватила за руку своего сына д’Анжу и закричала громче, чем все оникричали до сих пор: — Уйдем отсюда, бросим этот двор, чтобы спастись от гибелии не видеть катастрофы! А как легко было ее избежать! Но у твоего брата нетмужества! Он трус!
Услышав это, Карл вскочил. Трус! Ему почудился свист хлыста, словно егоударили по лицу. Перед ним разверзлась бездна — ведь мать отступилась от него,В нем бушевали противоречивейшие мысли и чувства: честь, страх, ярость исознание своей правоты — все перемешалось, ему чудилось, что он весь истерзан;его лицо подергивалось; он готов был упасть перед ними на колени и готов быллюбого из них заколоть кинжалом. Однако он избрал третье — он словно обезумел.И эта вспышка бешенства в последнюю минуту спасла его от гибельного отчаяния.Карл забегал по комнате, зарычал, чтобы еще пуще разжечь себя. В егонеистовстве было столько же актерства, сколько и подлинного ужаса, от которогосодрогалось все его существо. Он носился взад и вперед, расталкивая иотшвыривая к стенам всех, кто попадался ему на пути. Мадам Екатерина выказаладаже неожиданную резвость: присела за шкафом, напоминавшим крепость, истаралась определить, до каких пределов он доведет свою ярость. Даже тут онасомневалась в способностях своего бедного сына.
Но вот Карл остановился посреди комнаты, чтобы лучше выделяться какцентральная фигура и живое воплощение угрозы. Царила мертвая тишина; несмотряна это, он взревел: — Тише! — Все еще разжигая себя, он начал извергать хулу наматерь божию. Затем открылась и цель его безумия: — Вы хотите убить адмирала —и я хочу! И я хочу! — заревел он так, что у него в самом деле головазакружилась. — Но пусть и все остальные гугеноты во Франции, — свирепоевращение глазами и рев, — пусть все тоже погибнут! Ни одного, ни одного неоставляйте в живых, а то он явится потом упрекать меня! Уж от этого увольте,да, увольте! Ну, действуйте же, отдавайте приказания. — Топанье ногами и рев. —Ну? Скоро? А не то…
Но никакого «а не то» быть не могло, и несчастный отлично это знал. Онизаспешили, толкая друг друга, ибо каждый старался выскочить из комнаты первым.Последней выходила мать: в дверях она обернулась и одобрительно кивнула ему —что было совсем необычно. Притворив за собой дверь, она на миг задержалась,прислушиваясь, как он себя теперь поведет. Пожалуй, в комнате стало слишком ужтихо. «Обморок? Но ведь не слышно, чтобы он упал. Нет, едва ли. Конечно, нет»,— решила мадам Екатерина и, переваливаясь, озабоченно поспешила за остальными.Ибо многое надо было еще решить и сделать без промедления.
Если она раньше мысленно заглядывала в бездну, то не слишком верила, чтокогда-нибудь действительно достигнет другого края. И вот она уже на той стороне— благодаря своему терпению, отваге и предусмотрительности. Поэтому ей однойпринадлежит по праву верховное руководство предстоящими событиями. Ее сынад’Анжу нужно держать от всего этого подальше. Будущему королю не подобает личноучаствовать в таком предприятии, которое, хотя оно полезно и своевременно,все-таки может оставить на действующих лицах кое-какие не совсем приятныеследы. Полночь. Какой завтра день? Ах да, святого Варфоломея. Как бы нашидеяния ни шли в ногу с мировой историей, нам всегда грозит опасность, что онибудут поняты неверно и что благодарности за них мы не получим.
Признание
И вот они ворвались во двор его дома. Адмирал Колиньи услышал, что в дверьгрохают кольями и прикладами. Кто-то командовал: он узнал резкий, раздраженныйголос — это Гиз. И тут же понял, что его ждет смерть. Он поднялся с постели,чтобы встретить ее стоя…
Его слуга Корнатон надел на него халат. Хирург Амбрауз Паре спросил, что тампроисходит, и Корнатон ответил, взглянув на адмирала: — Это господь бог. Онпризывает нас к себе. Сейчас они вломятся в дом. Сопротивление бесполезно.
Стучать внизу перестали, ибо Гиз обратился с речью к своему отряду. В этомотряде было очень много солдат, среди них — и солдаты из охраны адмирала,которых король Наваррский разместил в лавках напротив: он, видно, непредполагал, что их начальник может предать Колиньи из одной только ненависти.Отряд Гиза занял улицу Засохшего дерева и все выходы из нее, а также дома, гдеостановились дворяне-протестанты. Им уже не суждено было попасть к господинуадмиралу, жизнью которого они так дорожили, ибо они уже лишились своейжизни.
Зазвонил колокол в монастыре Сен-Жермен л’Оксерруа. Это был сигнал. На улицывышли отряды горожан-добровольцев. Они узнавали друг друга по белой повязке наруке и белому кресту на шляпе. Все было предусмотрено заранее, перед каждымпоставлена определенная задача — и перед простыми людьми и перед знатью.Господин Монпансье взял на себя Лувр, обещав, что не даст ускользнуть оттуда ниодному протестанту. Улица Засохшего дерева была предоставлена господину Гизу,ибо он сам просил о чести прикончить адмирала, который до сих пор еще не умер,а только ранен и находится в беспомощном состоянии. Под глухое бормотаниеколокола он резким голосом возгласил, обращаясь к своему отряду: — Ни в однойвойне не завоевали вы себе такой славы, какую можете добыть сегодня.
Они не могли с ним не согласиться и храбро двинулись вперед.
— Как ужасно кто-то закричал, — сказал в комнате наверху пастор Мерлен.Отчаянный вопль еще стоял, у всех в ушах. Слуга Корнатон пояснил, что кричаласлужанка, ее убили. — Они уже на лестнице, — сказал капитан Иоле. — Но мыпостроим наверху заслон и дорого продадим наши жизни. — И он вышел к своимшвейцарцам.