— А Бовуа говорит, что я уже большой, могу идти на войну и сражаться.

— Да кто такой сам Бовуа? Разве сатана никогда не говорил через него?

— Сейчас он пользуется устами господина де ла Мот-Фенелона. — Это былпосланец Екатерины. — А я сразу же узнаю голос лукавого! — воскликнулГенрих.

На это Жанна промолчала. Она была счастлива: Пусть хоть четырнадцатилетниймальчик знает, что хорошо и что нет. Когда она смотрела на его полудетскоерешительное лицо, она начинала презирать окружавших ее господ, не советовавшихей порывать с двором, — ведь сами они были либо светскими щеголями, либо простослабыми душонками. В такие минуты она уже не опасалась нашептываний сатаны изаранее торжествовала победу. Ее сын достаточно подрос, чтобы подержать в рукахоружие, а это — главное.

Она спросила только для очистки совести:

— За что же, сын мой, ты будешь сражаться?

— За что? — переспросил он, удивившись, ибо совсем позабыл о цели борьбы,радуясь, что сможет наконец схватиться с врагом.

Жанна не настаивала, она думала: «Поймет! Коварство врагов, особенно жековарство судьбы, подскажет ему ответ. Мысль о том, что он сражается заистинную веру, будет каждый раз придавать ему силы. Да, наверное, и кровьзаговорит: ведь дядя Конде — ему более близкая родня, чем любой из католическихкнязей. А кроме того, королевство ждет умиротворения, через нашу победу», — просебя добавила Жанна, вспомнив о своих высших обязанностях. «Но главное, —вернулась она опять к прежней мысли, — это служение богу. Вся жизнь моегомилого сына должна быть как бы отлита из одного куска, и эту цельность ей даствера».

Так ошибалась королева Жанна, предсказывая будущее своему веселому драчуну.Она знать ничего не хотела о ногах принцессы Марго, хотя собственными глазамивидела, насколько он занят ими, когда стояла у окна со своей подружкойЕкатериной. Забыла она и о том, что в монастырской школе Генрих все-такиотрекся от своей веры и пошел к обедне. Правда, он некоторое время мужественносопротивлялся, но что может сделать ребенок, когда все на него наседают? Чтоможет сделать даже взрослый, если ему хочется иметь друзей и наслаждатьсяжизнью, а не разделять участь мучеников? Королева Жанна принадлежала к числутех, кто, несмотря на все пережитые испытания и гнусные козни врагов, сохраняютдо конца своей жизни душу, доверчивую и простую. Зато, даже старея, они ещеспособны любить и верить.

Генрих знал Жанну лучше, чем она знала его; поэтому он редко просил у нееденег. Он пристрастился к игре, любил попировать, добывая себе средства тем,что нежданно-негаданно посылал людям на дом долговые расписки. Расписку либовозвращали обратно, либо присылали деньги; но от матери он эти проделкитщательно скрывал. Только война может погасить его долги, — наконец решилмолодой человек. Не только возвышенные и бескорыстные побуждения заставляли егожелать междоусобной войны: он был в таком же положении, как и другие голодныегугеноты. Но это шло на пользу дела, которому он служил, ибо тем горячее иубежденнее он говорил и действовал.

Жанна тронулась в путь вместе с ним; по дороге к протестантской крепостиЛа-Рошель они опять замешкались, встретив того же самого посланца французскогокороля. Он осведомился у Генриха, почему принц стремится во что бы то ни стало— в Ла-Рошель, к своему дяде Конде.

— Чтобы не тратиться на траурную одежду, — тут же нашелся Генрих. — Нам,принцам крови, надо умереть всем сразу, тогда ни одному не придется носитьтраур по другому. — Этот господин, видно, считал Генриха дураком, иначе он нестал бы восстанавливать его против родной матери. Не называя ее имени, онзавел разговор о поджигателях междоусобной розни.

— Довольно одного ведра воды! — воскликнул тут же Генрих. — И пожаруконец!

— Как так?

— Пусть кардинал Лотарингский вылакает его до дна и лопнет! — А еслигосподин придворный не понял, значит, он менее смышлен, чем пятнадцатилетниймальчишка. Жанна больше всех умела ценить находчивость Генриха. Она была такпоглощена сыном, что не слишком спешила и чуть не попалась в лапы к Монлюку,который опять следовал за ней по пятам. Но все же и мать и сын благополучнодостигли укрепленного города на берегу океана, и какая это была огромная,светлая радость — наконец увидеть вокруг себя только лица друзей! Потому-то иблестели их взоры, плакали они или смеялись. Колиньи, Конде и все, кто уже былив Ла-Рошели и тревожились за них, праздновали встречу такой же сердечнойрадостью.

А это немало — город, полный дружелюбия и безопасности, когда позади целаястрана ненависти и преследования! Сразу исчезают недоверие, осторожность,забота, и на первых порах избегнувшему беды достаточно того, что он свободен,что он вольно дышит. Обо всем, что тебя мучило и терзало, можно рассказатьвслух, а остальные смотрят на тебя и словно говорят твоими устами. Ты уже неодинок и знаешь, что тебя окружают только те, кого тебе не нужно презирать.Избави нас от лукавого! Проведи чрез все опасности тех, кого я люблю! И вот мыздесь!

Он стоял у самого моря. Даже во мраке ночи Генрих мог, не боясь нападений,ходить в гавань и на бастионы. Мощно катились перед ним морские валы, сшибаясь,переваливаясь друг через друга, и в их реве слышался голос дали, его незнавшей, а в морском ветре он ощущал дыхание иного мира. Его дорогая матьуверяла, что если сердце в груди бьется уж слишком сильно, то это бог. А сын ееГенрих опьянялся мыслью о том, что не перестанут водяные громады греметь икатиться, пока не домчатся до невысоких побережий нового материка — Америки.Рассказывают, что она дика, пустынна и свободна; свободна, думал он, от зла, отненависти, от принуждения верить либо не верить в то или а другое, смотря потому, придется ли за это пострадать или удастся получить власть. Да, по ночам,окруженный морем, стоя на камнях, залитых пеной, юный сын Жанны становилсятаким же, как его дорогая мать, а то, что он называл Америкой, было скореецарствием божиим. Временами звезды поблескивали между мчавшихся, почти незримыхоблаков; вот так и душа пятнадцатилетнего мальчика, подобная облаку,мгновениями пропускает свет. Позднее это будет ей уже не дано. Земля у него подногами будет становиться все плотнее и вещественнее, и к ней прилепится онвсеми своими чувствами и помышлениями.

Цена борьбы

Принц Наваррский торопил стариков с началом похода. Не нужно никакихсовещаний, никаких речей. Представителям города на их приветствия онотвечал:

— Я так хорошо говорить не умею, а сделать сделаю кое-что получше. Да,сделаю!

Наконец-то увидеть врага, рассчитаться с ним, наконец-то вкусить наслаждениеместью!

— Это же вопиющее дело, матушка: французский король прибирает к рукам всетвои земля, его войска покоряют нашу страну! Я хочу сражаться! И ты ещеспрашиваешь, за кого? Да за тебя!

— А письмо судебной палате в Бордо моя подружка Екатерина ловко смастерила.Оно должно лишить меня всех моих владений, я будто бы здесь в плену, а развеона сама не замыслила того же? Нет, тут убежище, а не темница, хоть и нельзямне выезжать из города и пользоваться моими угодьями. Но да будет эта жертвапринесена богу! Иди и порази его врагов! За него сражайся!

Она сжала виски сына своими иссохшими руками и формой головы и чертами лицаон был очень похож на мать: те же высокие узкие брови и ласкающие глаза, тот жеспокойный лоб, темно-русые волосы, волевой маленький рот; все в этом худощавомюноше, казалось, расцветает, я этот расцвет словно в обратном порядке отражалувядание матери. Он был здоров и строен, его плечи и грудь становились всешире. Однако он не обещал быть высоким. Нос был длинноват, хотя пока его кончиклишь чуть-чуть загибался к губе.

— Я отпускаю тебя с радостью, — заявила Жанна тем низким и звучным голосом,какой у нее бывал, когда она как бы поднималась над собою. И лишь после егоотъезда она дала волю слезам и расплакалась жалобно, точно ребенок.

Немногие плакали в городе Ла-Рошель, глядя, как войско гугенотов выступаетчерез городские ворота. Напротив, люди радовались, что близится час господен,победа его. У большинства воинов семьи остаюсь в стане врага, были оторваны ототцов и мужей, солдаты крепко надеялись отвоевать их у противника. Ведь этонесказанное облегчение — идти на такую войну!