Королева Жанна не заказала ему траурной одежды, — значит, она не ожидаласмерти и была сражена внезапно. Нет, это была не болезнь, а яд. Генрихуказалось, что теперь он уверился окончательно, и в ту минуту он был даже этомурад. Сейчас он предстанет перед убийцей его матери.

Злая фея

Генрих приказал доложить о себе старой королеве, и, когда он был готов, заним явились два дворянина. Долго шли они втроем по дворцовым комнатам, необменявшись ни словом, и он понял, что молчат они из осторожности. В другоевремя он забросал бы их вопросами, но сейчас был одержим одной-единственноймыслью — он думал только о ненависти. Но вот провожатые распахнули двери вприемную королевы, почтительно склонились и оставили его одного. У двери, вкоторую вошел Генрих, словно застыли два коренастых швейцарца, а двое,охранявших вход во внутренние покои, скрестили перед ним алебарды. Все четвероказались изваянными из камня, их светлые глаза были устремлены прямо передсобой. Они не видели чужеземца и не поняли бы его, даже если бы он громковоскликнул: «Мою мать отравили!»

Так как Генриху пришлось ждать, то, ему взбрело на ум спрятаться за оконнымзанавесом. Когда войдет отравительница, пусть не знает, что он тут, а онподглядит, какое у нее будет выражение лица. Но — в окно светило полуденноесолнце, а позади тщательно ухоженного сада он увидел светлые воды реки и всето, с чем он, подъезжая к воротам замка, уже распростился — ничего не ведающийшумный люд, шаткие высокие возы с сеном, скрипучие лодки и повозки. Бросилсяему в глаза и длинный, озаренный солнцем дворцовый фасад, который был виденвесь из этой угловой комнаты; фасад был великолепен, прямо какое-то чудо.Казалось, здание перенесено сюда по волшебству из сказочных миров мечты. Впочтенном городе Париже местами вас встречали такие неожиданности, которыеникак не вязались с его обитателями. Этот фасад был выше французского двора: онкак бы поднимал его из Луврского колодца, где останки дряхлой башни догнивалина могиле столетий. Словом, это была блистательная, обращенная в будущеесторона очень мрачных, древних времен. Увидев дворцовый фасад, ГенрихНаваррский понял, что хотя владелица замка и отравительница, но что она вместес тем и фея. Правда, нужно всегда остерегаться ловушек лукавого, а такойловушкой может оказаться даже прекрасный фасад. «Обман чувств, наваждение!» —подумал молодой протестант, — или же это подумала покойница, воспользовавшисьживым мозгом своего сына? Королева Жанна не раз бывала в этой комнате. Здесьона добивалась прав для своей веры и своего сына, здесь боролась и изнемогала,и, может быть, здесь ей был предложен стакан воды, куда старая волшебницачто-то подсыпала.

Генрих круто обернулся. Он не слышал даже шороха, однако Екатерина Медичиуже успела, переваливаясь, дойти до середины комнаты. Он узнал только еесилуэт, так как был ослеплен светом, она же отыскала взглядом молодого человекаи рассматривала его. А где ее руки — она спрятала их в складках платья?Королева была в черном, она заговорила своим тусклым голосом. «Вот она — жива!»— с горечью подумал сын покойной. Охваченный ненавистью, он слушал, какЕкатерина заверяла его, что глубоко скорбит о своей дорогой подружке Жанне итак рада, что он, наконец, здесь у нее. Этому он охотно верил, но решил просебя, что еще заставит старуху пожалеть об этом. Тем временем его глазапривыкли к сумеркам, царившим в комнате. Да, Екатерина прятала руки! А ещеприплела десницу господню! Сын покойной Жанны прикусил язык, иначе он несдержался бы и потребовал: «А ну-ка, покажите ваши руки, мадам!» Впрочем, она ипоказала их, Вытащила из складок юбки мясистые ладони с жирными отросткамивместо пальцев, на которые ему так хотелось взглянуть, и, усевшись, положила ихна стол.

В гневе Генрих сделал к ней шаг, другой. Эти шаги были слишком торопливы ине обдуманы. Ведь перед старой королевой стоял широкий массивный стол, а за ееспиной — четыре здоровенных швейцарца с длинными пиками. Она могла нетревожиться и говорить благодушным тоном.

— Как мне жаль вас, молодой человек! Всего восемнадцать лет, не правда ли, иуже круглый сирота. Но я буду вам второй матерью, буду направлять каждый вашшаг, ведь шаги молодежи часто бывают слишком торопливы. И я знаю, молодойчеловек, что вы поблагодарите меня за это, у вас натура живая и искренняя. Мыоба заслужили того, чтобы понимать друг друга.

Его охватил ужас. Казалось, на столе стоит незримый стакан с ядом, и жирныеотростки старухи уже подкрадываются к нему, а ее устами говорит бездна. Этоколдовские чары, их нужно разрушить! Вероятно, какие-то заклинания и магическиезнаки заставили бы это свинцовое лицо с отвисшими щеками лопнуть и растаять ввоздухе! Однако не о таких фокусах думал Генрих в этот решающий миг; емуоткрылось нечто иное: он вдруг почувствовал в глубине души, что убийца егоматери достойна сожаления, как та башня в Луврском колодце — остатокпогребенных столетий. И все-таки башню скоро снесут окончательно. Может быть,Екатерина сама сделает это. Ей или ее поколению ведь уже пришлось возвестипрекрасный, озаренный полуденным солнцем фасад дворца. Сама же она еще сидитздесь, как воплощение черного и неразумного прошлого. Зло, когда оно ужеодряхлело, вызывает смех, даже если продолжает убивать. И, несмотря на егозапоздалые злодейства, оно порождает в нас жалость своей слабостью, своейветхостью.

Поэтому юноша воскликнул звонко и уверенно: — Поистине вы правы, мадам! Якогда-нибудь, бесспорно, скажу вам спасибо! Да будут мои поступки так женепосредственны, как и ваши! Я постараюсь понравиться столь великойкоролеве.

Преувеличенной иронии подобного обещания она, конечно, не могла не заметить;но он и не скрывал ее. Черные, без блеска глаза Екатерины, вдруг ставшиеколючими, действительно впились в его лицо, в котором не отражалось решительноничего, кроме юношеской отваги. Под ее пытливым взглядом Генрих продолжал:

— От вас, мадам, я надеюсь услышать о кончине моей бедной матери-королевыбольше, чем мне могут сообщить другие. Она имела счастье быть с вами близкой, иво всех своих письмах моя бедная мать всегда отзывалась о вас с высокойпохвалой.

— Я думаю! — заметила Екатерина. Она вспомнила последнее письмо, в которомЖанна д’Альбре льстилась надеждой отнять у нее власть и которое Екатеринасобственноручно вскрыла и снова запечатала. Об этом письме вспомнил иГенрих.

А старуха стала еще проще и сказала: — Дитя мое! — сказала прямо-такидружелюбно.

— Дитя мое, мы не случайно здесь одни. Вы поступили хорошо и правильно, чтопрежде всего явились ко мне, иначе я сама пригласила бы вас, чтобы датьнекоторые разъяснения по поводу смерти вашей матери, моей дорогой подруги. Тот,кто не знает, как было дело, может в самых естественных событиях усмотретьтайну, и это вызовет в нем озлобление.

«Ловко разыграно!» — подумал он и ответил: — Вы совершенно правы, мадам, ясам в этом убедился. Никто из тех, кто видел мою мать-королеву незадолго до еесмерти, не поверил бы, что ее жизнь уже под угрозой.

— А вы, дитя мое? — напрямик спросила Екатерина, и притом с такойматеринской заботливостью, как будто она самая честная старуха на свете. Вотон, этот миг! Ведь именно ради этих слов Генрих явился сюда. И сейчас он долженкрикнуть: убийца! Так представлял он себе расплату с мадам Екатериной до того,как этот миг настал. Однако юноша медлил. Его жгучая ненависть натолкнулась нанеожиданное препятствие. — Я жду ваших разъяснении, — изумленно услышал онсобственный ответ.

Двое в черном

Она кивнула с довольным видом. Затем слегка повела плечом, подавая знак двумшвейцарцам, охранявшим вход во внутренние покои. Солдаты опустили пики,распахнули обе половинки двери. Тотчас вошли двое одетых во все черное мужчин —высокий и поменьше. Они были с непокрытой головой, без оружия, но на их лицахлежала печать какого-то скорбного достоинства. Они склонились, как иполагалось, сначала перед королевой Франции, затем перед королем Наваррским,потом замерли, ожидая знака, приказа королевы, и, как только она милостивоопустила руку, заговорили, обращаясь к Генриху: