— Это булавочный укол в сравнении с опасностью, которая угрожала вашемувеличеству. Я прошу одной награды, сир: больше никогда не рискуйте стольнеобдуманно своей жизнью!
Генрих испугался. Впервые Морней просил о награде, и о какой! Теперь онподнял лицо, залитое кровью и уже побледневшее: — Мы оба не сомневались вдурных намерениях маршала Бирона, сир. — Вот и все. Но Генрих услышал за этимисловами и другие: «… Когда вы еще принимали меня как друга и без свидетелей впарке «Ла Гаренн». Сердце у него забилось. Он сказал вполголоса:
— Завтра, на том же месте и в тот же час.
Тягостная тайна
В ту ночь Филипп Морней спал мало, и совсем не спала его совесть. Он ужедавно боролся с собой — сказать или нет о том, что ему было известно. И вотслучай представился, и долг надо было выполнить. Когда временами от раны у негоделалась лихорадка, ему представлялось, что он стоит перед королем, он слышалсвой голос, который говорил торопливее, чем обычно, с гораздо более настойчивойубедительностью. Король же ничего не отрицал, даже некрасивые слухи о женемельника — об этой позорной и вдобавок опасной истории. Король сначала покаянноопустил голову, но потом снова поднял ее, как того горячо хотелось Морнею вбреду. Он не желал, чтобы его король был пристыжен. Еще меньше хотелось емуомрачить воспоминания Генриха о столь горячо любимой им особе. К сожалению,медлить было нельзя, если он все-таки надеялся удержать короля, уже катившегосяпо наклонной плоскости опасных страстей. Надо было ему показать, к чему ониприводят, а это мог сделать только один человек: тот, кто знал тягостнуютайну.
— Господи! Освободи меня от этой обязанности, — молил больной Морней, и вбреду его пожелание тотчас исполнялось. Ему не надо было выговаривать вслух то,что его так ужасно мучило, ибо король уже все знал. Случилось нечтонеобъяснимое: у короля, а не у Морнея были в руках обличающие документы. Он далих Морнею прочесть и стал уверять, что именно раскрытие этой тайны остановилоего и удержало на краю пропасти. Теперь он-де понял, что даже такая жизнь,посвященная богу, может быть настолько осквернена необоримыми вожделениямипола, что немногие друзья, знающие тайну, вспоминают о покойнице лишь с ужасоми жалостью. И какую же ценность имеет тогда то, что целый народ чтит, своюусопшую королеву, считая ее благочестивой и чистой! Я, сказал король Морнею вего бредовых сновидениях, хочу послушаться этого предостережения и приму меры,чтобы исправиться. Я прощаю всех, кто покорялся своей человеческой природе. Ясам в том повинен, и превыше всякой меры, но теперь конец, даю свое королевскоеслово.
Заручившись от своего короля этим обещанием, Морней спокойно уснул ипроснулся, только когда настало время идти в парк «Ла Гаренн». Голова у негобыла совершенно ясная, и все же ему сначала почудилось, будто оба документавместе с их тайной и в самом деле находятся в руках короля, а не его. Он дажераскрыл свою папку: оказалось, они спокойно лежат на месте. Все оставалось, какбыло, король ничего не знал, и над Морнеем по-прежнему тяготел суровыйдолг.
Случилось то, чего еще никогда не бывало: он вступил в аллею после своегокороля. Генрих уже мерил ее нетерпеливыми шагами. Завидев посла, он взял его заруку, сам довел до скамейки, бросил озабоченный взгляд на его забинтованнуюголову и осведомился, как он себя чувствует. Просто — пуля сорвала кусочек кожис волосами, пояснил Морней. Рана пустяковая и едва ли заслуживает королевскоговнимания. — Если угодно вашему величеству, поговорим лучше о делах.
— Они и вправду не терпят отлагательств, — отозвался Генрих, однаконерешительно помолчал, прежде чем заговорить о своих денежных затруднениях. ВМорнее ему чудилось что-то непривычное, чуть не страх. Наверно, плохо спал,решил Генрих и заговорил о своих крестьянах, которым он непременно хотелоблегчить подати. Но как тогда возместить недостачу? И он воскликнул снапускной шутливостью, хотя ему было не до шуток: — Вот если бы я могдействовать, как покойная королева, моя мать! Она сама себя наказывала за самыйничтожный проступок! Даже если забудет утром помолиться, и то вносит сто ливровв счетную палату. А мои штрафы были бы, наверное, покрупней, чем у моей дорогойматушки!
Наконец Морней преодолел свой страх. Это ведь был чисто человеческий страх— его вытеснило упование на бога. Он поднялся, а Генрих с любопытствомпосмотрел на него.
— Покойная королева, — начал Морней, как всегда спокойно и твердо, — быластрога к себе во всем, кроме все-таки одного: ее величество тайно вступили внедозволенный брак с графом Гойоном, он был потом убит в Варфоломеевскую ночь.Королева заключила этот брак помимо благословения церкви, не получила она его ипотом, ибо не захотела открыто признать совершенной ею ошибки. Она находиласьтогда в возрасте сорока трех лет; после смерти короля, вашего отца, прошлодевять лет. От господина де Гойона у нее был сын.
Генрих вскочил. — Сын? Это еще что за басни?
— В приходо-расходных книгах вашей счетной палаты, сир, нет басен. А тамзаписаны семьдесят пять ливров на воспитание ребенка, которого королева отдалав чужие руки двадцать третьего мая тысяча пятьсот семьдесят второго года.
— Она тогда отправилась в Париж… Хотела женить меня… и умерла. — Генрихговорил, запинаясь, из глаз его брызнули слезы. В какое-то мгновение, быстрое,как мысль, Жанна в его глазах еще успела вырасти от этого нагромождения чужихсудеб вокруг нее, нежданных и неуловимых. У сына даже голова закружилась. Номысль пронеслась. И вдруг он вместо сыновней гордости почувствовалунижение.
— Неправда! — крикнул он срывающимся голосом. — Подлог! Клевета на женщину,которая не может ее опровергнуть!
Вместо ответа Морней протянул ему два исписанных листка. — Это еще что? —сейчас же опять воскликнул Генрих. — Кто смеет выступать сейчас с письменнымобвинением против нее?
Он взглянул на подписи, на подпись женевца де Беза; затем прочел отдельныефразы и наконец отступил перед неоспоримой истиной. Наиболее влиятельные членыконсистории подтверждали от имени протестантской церкви, что брак этотдействительно незаконный. Обе стороны обручились в присутствии двух-трехсвидетелей; как говорят обычно, они вступили в брак чести, а на самом деле вбрак против чести. Добрые нравы были попраны, брак состоялся без ведома ипризнания церкви — больше того, настоятельными пожеланиями церкви и ее советамипренебрегли. Пасторы потребовали именем божием, чтобы до официальногоузаконения брака супруги не виделись, а если уж нельзя этого избежать, то лишьизредка, и оставались вместе самое большее два-три дня: даже и так они будуттолько служить соблазном, которого не должны допускать, если не хотят навлечьна себя гнев господень. В случае неподчинения придется обе стороны заслуженно ипо справедливости отлучить от святого причастия.
Так тут и было написано. Королеве Жанне грозила высшим наказанием та самаярелигия, которой она принесла в жертву все: покой, счастье, свои силы и самоежизнь. «Если же зло умножится, от чего да сохранит нас господь бог, товынуждена будет и церковь прибегнуть к крайним мерам. Ибо столь великий соблазнне может быть допущен церковью божией…» Следовали подписи, и, конечно, всеони были подлинные. Достаточно запросить кого следует, и это будет установлено.Но у сына провинившейся Жанны не было никакой охоты оказывать пасторам честьтаким запросом. Ведь они действовали, исходя из чисто житейских предрассудков,а вовсе не творя волю господа бога — таково было его впечатление, самое первое,и таким оно осталось навсегда. Эти духовные особы говорили: «добрые нравы»,«соблазн», «законный брак» — все слова, не имеющие никакого отношения к духу.Наоборот, они лишь утверждают право людей в общежитии следить и шпионить другза другом, осуждать друг друга и оправдывать, а главное — отдавать нашуличность во власть некоей деспотической общины. «Нам даже любить не разрешаетсябез надзора, — думал с негодованием сын столь сурово наказанной Жанны. — Одноутешение, что и умирать нам приходится с большим шумом и у всех на глазах!» Нолицо Генриха не отразило его мыслей: он научился скрытности еще в замке Лувр, иему чудилось, что он опять находится там. Вокруг него уже не веяло воздухомсвободы — с той минуты, как он узнал о суровой каре, постигшей его дорогую матьтолько за то, что она полюбила. Он протянул документы Морнею.