— Простите, сир, вашему верному слуге еще одно слово. Но с громкимилюбовными связями, которым вы уделяете столько внимания, теперь уже порапокончить. Наступило время, когда вы должны быть связаны любовью со всемхристианским миром, и особенно с Францией.
«Вторая Катрин! — подумал Генрих. — «Я напоминаю тебе о том, что ты долженлюбить бога, а не женщин», — вот ее слова». А теперь и второй гугенотнепрестанно твердит ему об этом. Нет, голос добродетели уже не звучал приятно.Правда, она поторопилась, требуя от молодого государя той благопристойности,которая пока не отвечала ни его характеру, ни плачевному состоянию егомаленькой одичавшей страны. Но именно это и, пожалуй, только это, всегда было уГенриха уязвимым местом. Когда он уже стал признанным наследником французскогопрестола, упрямая добродетель через господина де Морнея опять обратилась к немус теми же назиданиями, и они опять оказались некстати, вызвали в Генрихе гнев инасмешку! Под конец добродетель совсем умолкла. А жизнь идет дальше безпредостережений, добродетель уже не вмешивается, и стареющий Генрих опускаетсяпод воздействием губительных страстей, с помощью которых он еще поддерживает всебе иллюзию молодости. Да, так будет, Генрих. Молодость и любовь станутнекогда заблуждением твоего все еще ненасытного сердца. И тогда Морней уженичего не скажет. Радуйся, что хоть сегодня он говорит!
Но Генрих, наоборот, отомстил ему за это на тайном совете, в котором,кстати, так никаких изменений и не произошло. Король в присутствии своего послаМорнея заявил: он-де больше обязан католикам, чем гугенотам. Если последние емуи служат, то лишь из корысти или религиозного усердия. А католикам от этого нетникакой выгоды, ради его величия они действуют в ущерб своей религии. И стольнесправедливо было это сравнение, что даже придворные католики не моглиотнестись к нему спокойно. Но Генрих забыл о том, что человека надо беречь ищадить; в присутствии своего посла он закаркал вороном. Дело в том, чторевнителей истинной веры прозвали воронами оттого, что они носят темную одежду,то и дело каркают псалмы и, по слухам, весьма падки на всякую добычу. Когдакороль дошел до столь явного оскорбления и затем продолжал каркать вполголоса,притаясь в углу, все сделали вид, что не замечают этого, и как раз католикиначали громко разговаривать, чтобы заглушить его карканье. Генрих же вскореисчез.
Выйдя, он заплакал от злости и стыда за свое отношение к добродетели,воплощением которой был гугенот Морней. Отныне Генрих замкнулся, он уже непринимал своего посла наедине, и во всяком случае не в парке «Ла Гаренн» вшесть утра, ибо поднимался теперь только в десять. Но это не мешало ему думатьо Филиппе Морнее и сравнивать с остальными придворными чаще всего не к ихвыгоде. Генрих говорил себе: «Вот д’Обинье — это друг: он торопил меня спобегом из Лувра, и дю Барта — друг: он спас мне жизнь в харчевне, — уже неговоря о д’Эльбефе, которого мне ужасно недостает: он охранял каждый мой шаг.Но кто они? Воины, и храбрость для них — дело естественное, никто ею нехвастается, и она даже краешком не соприкасается с добродетелью. Если взятьлюбого из моих приближенных, хотя бы самого умного из членов совета, что от нихостанется при сравнении с Морнеем? Все они привержены каким-либо порокам, иныедаже прегадким». Но Генрих тем охотнее извинял их. Дружба и власть короляспособны многое зачеркнуть. Однако ни один не обладал знанием, высоким иглубокомысленным знанием великого гугенота. А отсутствие знаний возместитьневозможно.
Агриппа, старый друг, злоупотреблял щедростью своего государя, как никто;счетной палате в По его имя было известно лучше всех прочих. Однажды он сказалодному дворянину что-то насчет короля, и притом настолько громко, что Генрих немог не услышать. Но придворный не разобрал его слов, и Генрих сам повторил их:«Он говорит, что я скряга и нет на свете столь неблагодарного человека, как я».В другой раз королю принесли собаку, издыхающую от голода, он когда-то любилее, а потом об ней забыл. На ошейнике у нее был вырезан сонет Агриппы,начинавшийся так:
В конце было и нравоучение:
Прочтя эти стихи, Генрих изменился в лице. Сознание содеянной вины росло внем быстро и бурно, хотя потом он все и забывал. Он легче извинял другим ихпроступки, чем себе. Так, он держал в памяти только заслуги бедного Агриппы, ане вспыльчивость, присущую его поэтической натуре. Молодой Рони больше всего насвете любил деньги. Он их не тратил, а копил. К тому времени Рони успелполучить после отца наследство, сделался бароном и владельцем поместий насевере, у самых границ Нормандии. Когда Генриху нечем было платить своимсолдатам, барон Рони продал лес, но решился он на это в надежде, что благодаряпобедоносным походам короля Наваррского одолженная сумма удесятерится. ВНераке, по ту сторону старого моста, он построил себе дом, ибо выгодные делатребуют основательности. Своему государю он не позволял задевать себя даже вслучае тяжелой провинности: Рони тут же приходил в бешенство. Он ему-де невассал, не подданный, бросал юноша Генриху прямо в лицо, он может от него уйти,о чем на самом деле и не помышлял, хотя бы из-за своего дома. Генрих резкоотвечал, что, пожалуйста, скатертью дорога, он найдет себе слуг получше, но этотоже говорилось не всерьез. Каков бы там Рони ни был, он принадлежал к числулучших, хотя на время и уехал во Фландрию к богатой тетке, перед которой радимилых его сердцу денег прикинулся католиком.
Из двух барышень он выбрал менее красивую, но более богатую и на нейженился. Когда в окрестностях его замка на севере стала свирепствовать чума,барон Рони увез оттуда свою молодую супругу. Она сидела в запертой каретепосреди леса и не подпускала к себе мужа, боясь заразиться. Но барона труднобыло запугать. И чуму и другие препятствия он преодолевал с гордым задором.После перенесенной опасности он снимал панцирь и брался за счета. Он сражалсябок о бок с королем во всех его битвах. А когда Генрих уже сколотил своекоролевство, у него был готов отличный министр финансов.
Но сейчас оба еще молоды, вместе берут маленькие непокорные городки, рискуютжизнью из-за какого-нибудь знамени или вонючего рва; однако удачливый Рони неостается в накладе. И когда победители начинают грабеж, кто захватывает разомчетыре тысячи экю и к тому же спасает старика, их бывшего владельца, отжестокой солдатской расправы? Генрих хорошо знал этого юношу: Рони любил славу,почести и почти с равной силой — деньги. Однажды Генрих вздумал утешить иМорнея, что настанут, мол, времена, когда они оба будут богаты. Он сделал этонарочно, чтобы ввести Морнея в искушение. Однако тот сказал просто: — Я служу иуже тем богат.
С нарочитой жестокостью Генрих заявил:
— Меня ваши жертвы не интересуют, господин де Морней. Я думаю особственных.
— Все наши жертвы мы не людям приносим, а богу. — Смиренный ответ, но инравоучительный. Генрих вспыхнул.
Вскоре после того на их маленький отряд напали, выскочив из рощицы, всадникиБирона, они были многочисленнее. Королю Наваррскому и его спутникам оставалосьтолько повернуть и спасаться бегством под градом пуль. Когда они наконецпридержали коней, обнаружилось, что у короля на одном сапоге напрочь отстрелилиподметку. Нога была цела и невредима, и Генрих вытянул ее, чтобы кто-нибудьнадел на нее свой сапог. И, конечно, это сделал Морней. Генрих не видел еголица; Морней стоял, нагнувшись, и по шее у него ручьем бежала кровь.
— Морней! Вы ранены?