— Господин рыцарь, у меня бьется сердце.
— И у меня, мадам. Что там такое?
Именно этого Екатерине Медичи и хотелось: так она все это задумала ирассчитала. Хотя она, как и подозревал ее сын д’Анжу, томилась тревогой, оттогочто иноземных послов все нет и нет, он должен был, однако, предвидеть, чтоникакие разочарования не могут смутить его мать или выбить у нее оружие из рук.В отличие от большинства людей она в минуты тщетного ожидания не волновалась, а— была спокойна до тупости; случайные промахи только подстегивали ееизобретательность.
Мадам Екатерину, точнее, Екатерину Медичи, во время учиненной ею резнинесколько раз охватывал страх, что вполне объяснимо слабостью нашейчеловеческой природы. Подобные деяния, даже если они исподволь подготовлены итщательно продуманы, могут все же кончиться не так, как мы ожидаем. Словом,мадам Екатерина, точнее, Екатерина Медичи, неслышно ковыляла со своей палкой покомнате, тревожно косилась на рослых телохранителей, стараясь угадать, долго лиэти немцы и швейцарцы будут защищать ее комнату и ее драгоценное старое тело,если сюда ворвутся гугеноты. Однако она возилась в своем шкафчике, имея в видуне только врагов, но и охрану. Не безопаснее ли было бы для нее самой, если быэти здоровенные молодцы, глотнув хорошего вина, лежали бы на полу недвижимо?Тогда с помощью нескольких искусных уколов и порезов можно будет придатьпроисшедшему видимость кровавой свалки, и каждый решит, что королеву утащили иприкончили. А пока что, сидя в ей одной известном тайнике, она ждала бы, когданастанет ее время! А это время должно наступить незамедлительно.
Все человеческие заблуждения и все ошибки истории происходят оттого, чтолюди забывают, какая судьба неукоснительно и неотвратимо предназначена всемумиру вообще и этой стране в частности: попасть под пяту и под иго Рима и домаГабсбургов. Флорентинка раз и навсегда в этом уверилась. В те минуты, когда ееволе противились даже ее сыновья, она грозила, что вернется в свой роднойгород. На самом деле она об этом и не помышляла, ибо смотрела на себя, как наодно из главных орудий всемирной державы, призванной подчинить себе Францию,разумеется, ради ее же пользы, а главное, ради блага правящего дома.Французские протестанты считали эту женщину уже весьма зрелых лет прямо-такисатанинской злодейкой. Но даже в Варфоломеевскую ночь она действовала соспокойной совестью — не так, как ее сын д’Анжу, которому приходилось сначалапокончить в себе самом с гуманистами из Collegium Navarra.
Его мать была уверена, что стоит на верном пути и что это путь успеха. Инемало должно было пройти времени, покамест мадам Екатерина наконец убедилась,что Варфоломеевская ночь была ошибкой. Тогда ее сыновья уже лежали в могиле,лилась кровь, королевство пылало, разваливалось, а к престолу шел спаситель —незначительный принц с юга. Однажды она поймала его в западню, и приманкойпослужила ее дочь Марго.
Вот он сидит, смотрите! Он лишился друзей, солдат, он бессилен, над нимглумятся. Даже единомышленники, и те будут презирать его, когда он отречется отих веры, а эта минута не за горами! Быть зятем королевы Франции он тоже теперьнедостоин, бедный шут! Двор должен его осмеять! Так решает умная женщина весьмазрелых лет. Это разумнее, чем прикончить его. Английской королеве приятнеебудет услышать, что он смешон, чем, что он убит. Я осведомила ее обо всем и вдостаточной мере убедительно: она примет Варфоломеевскую резню как несчастныйслучай, который всегда может приключиться, если, будучи еретичкой, она неспособна понять, сколь очистительным было это деяние! К черту послов, которыесегодня так и не явятся! Они еще будут извиняться за свое промедление!Разумеется, не следует допускать у людей каких-либо колебаний. Большие удачибывают вначале нередко омрачены всякого рода помехами. Скорее бороться с этим,противодействовать! Пусть у придворных будет хорошее расположение духа, пустьрассказывают повсюду, как ярко осветила Лувр наша великая победа!
И мадам Екатерина тотчас оживляется, отдает приказания. Прежде всего онапосылает за своей невесткой — эрцгерцогиней, живой декорацией, которую редковыставляют напоказ и обычно хранят в тихом флигеле нижнего этажа; эти покои всущности должна была занимать Екатерина, но она предпочла более роскошные,здесь, наверху. Одеванием своей дочери Марго она руководит сама. Жемчуга,белокурый парик, диадема, венки и лилии из алмазов — вот она, холоднаяусыпальница любви, вот в чем должна появиться роскошно убранная красавица.Нет, не платье из золотой парчи! Золото вызывает совсем иные образы. Так какдочь настаивает на своем самом роскошном наряде, рука мамаши решительно ипребольно награждает ее пощечиной; щеку приходится опять набелить. Затемстаруха велит принести арапник. О нет, не для принцессы, та усмирена… Ещеодно человеческое существо должно явиться, сюда и подвергнуться дрессировке,— нельзя терять ни минуты: обе вереницы пажей с канделябрами уже дошли добольшой залы. Торжественный луч высочайшей королевской власти падает напридворных из неведомых сфер, так что они даже пугаются. Старейшие среди нихуже готовы поверить в самые сверхъестественные явления, словно деревенскиеребята. Пора. Эй, музыка!
Ненависть
О, гимн величию и державному всемогуществу! Двор расступается, дажекарточный стол вместе с королем отъезжает к стене, и, оставляя широкий проход,выстраиваются друг против друга две шеренги мальчиков — самых стройных во всемкоролевстве. Обе шеренги изливают свет; между ними проходят другие мальчики,они услаждают слух присутствующих игрою на инструментах. Их согласная,благозвучная музыка рвется ввысь, летит, поет хвалу. А вот выступают женщины —лишь самые великолепные статс-дамы и самые прелестные фрейлины. Веетблаговониями, и высоко над толпой колышется балдахин, его поддерживают четырегнома в красных одеждах и с бородами из кудели.
А под балдахином движется собственной особой столь редко зримый персонаж изфеерии, драгоценный залог, оставленный всемирной державой при французскомдворе: Елизавета, эрцгерцогиня, римского цезаря кровная дочь.
Никто еще никогда не лицезрел ее так близко, хотя даже и сейчас благодаряобилию мелькающих, мерцающих огней удалось сделать так, чтобы ее видели неслишком отчетливо. К тому же возможность разглядывать герцогиню получили толькомужчины, на женщин, как на пол более отважный и проницательный,предусмотрительно возложили обязанность самим играть определенную роль в этомшествии. Итак, дом Габсбургов был представлен девятнадцатилетней молодойженщиной; но кто вспомнил бы о ее годах, глядя на эту маску без возраста, та,кую же негнущуюся и окоченевшую, как золото, покрывавшее ее с головы до ног!На этот раз ее не катили испанские священники, обливаясь потом под тяжелымиковрами. Она сама переставляла ноги, и выяснилось, что они у нее изрядныхразмеров. Может быть, ноги у нее оказались бы сильные и длинные, если быкто-нибудь отважился на столь рискованное наблюдение. Однако вполне возможно,что иные и проникли сквозь панцирь ее имени и сана, добрались до ее ног и небез иронии попытались определить вес этих необычайных конечностей. Сама онабыла поглощена процессом ходьбы. Каждый ее шаг был как будто последним —вот-вот она рухнет на пол; так, сквозь анфиладу покоев, казавшихся бесконечнымиоттого, что мрак отступил слишком далеко, несла она на себе, пошатываясь, грудузолота, давящую тяжесть короны, каменья, цепи, кольца и пряжки, тяжелые туфлииз золота — золото стискивало ей голову, сжимало грудь, ноги, и она,пошатываясь, несла на себе его тяжесть и могущество во мрак отдаленныхкомнат.
Жаждала ли она поскорее скрыться в нем? Еще раз сверкнула ее спина, и полотразил блеск ее металлических шагов. Уже видны были только затухающие вспышкидрагоценностей. Последней мелькнула искра короны. И — все поглотила темнота.Занавес опустился. Королева исчезла и уже не появлялась; это зрелище могло бытьпонято символически, как и вся феерия. Но незримая и хитрая устроительницаблистательного представления, сидевшая в своей тихой комнате и двигавшая оттудаего пружинами, рассчитывала, и не без основания, на то, что все этовеликолепие, несомненно, произведет нужное впечатление. Кому же из зрителейугасание этого блеска, поглощенного мраком, представилось прообразом заката игибели? Да столь неприлично озлобленному человеку, каким был дю Барта; переживвсе ужасы Варфоломеевской ночи, он еще меньше прощал людям их притязаниеуподобиться богу. Дю Барта не одобрил участия эрцгерцогини в процессии; онпроговорил во всеуслышание: