Вопрос: а кроме этого, он ничего не боится? Ответ: а чего же еще емубояться? Их гвоздя или петли? Что они могут с ним сделать? Если они его убьют,король сразу же поймет, что, значит, на самом деле существует заговор, раскрытькоторый он поручил ему, шуту. Д’Эльбеф шепнул Генриху на ухо: — Оставим его впокое. — Но Генрих все же успел спросить, действовал ли шут из ненависти, ибожизнь в замке Лувр научила пленника относиться со вниманием ко всем проявлениямненависти. Ответ шута:

— Ненавидеть тебя, Наварра? За то, что ты вместо меня разыгрываешь здесьшута? Я же тебе говорил, что ты можешь с успехом выступать в моей роли. Нетакая уж большая провинность, моя больше: ведь я передразнивал духа.

Вопрос: не помнит ли шут, что ему была однажды нанесена обида? Это случилосьво время некоего праздничного шествия, под музыку, при полном освещении. Ответ:помнит. Речь шла об укусе в щеку: Генрих укусил, а шут стерпел укус. Ни тот, нидругой не назвали своим именем этот столь рискованный поступок. Вопрос: можетбыть, шут из-за нанесенной ему тогда обиды все же с удовольствием выполнилсегодня ночью то, что ему было поручено? Ответ был дан глухим и каким-тоскрежещущим голосом: он еще никогда не совершал чего-либо с удовольствием, новсегда лишь с надлежащей печалью и в предвидении своей смерти. Его собственныйконец близок и будет ужасен.

Тогда они отвязали его и ушли.

Генрих сказал своим двум старым друзьям:

— Вот каков тот дух, от которого вы передали мне приглашение, и вот какаяменя ждет награда, если я буду слушаться ваших советов. — Сконфуженные, ониушли к себе.

А на третью ночь после этого происшествия из каморки плута донеслисьотчаянные крики, и когда дверь открыли, то увидели, что шут лежит со свернутойшеей на полу. Смысл этого поняли все, кто имел какое-либо касательство кмнимому духу — и сам король, знавший, быть может, слишком многое насчет этойсмерти, и заговорщики, включая д’Эльбефа. Только Генрих узнал много позднее,что недобрые предчувствия шута оправдались. Вечером того дня Генрих лежал впостели; у него был очередной приступ сильной, но недолгой лихорадки, причинкоторой не мог пока доискаться ни один врач, ибо причины эти были духовногопорядка. При нем находился д’Арманьяк, а также Агриппа д’Обинье, котороговызвал первый камердинер. Склонившись к подушке своего государя, д’Арманьякуловил странные слова. Тогда оба они нагнулись к нему и услышали пение. Генрихпел тихо, но совершенно отчетливо: «Господи боже спасения моего! Днем вопию иночью пред тобою».

Он продолжал бредить и петь; они не все разобрали, но это был 88-й псалом [21] . Вот больной дошел до слов:

«Ты удалил знакомых моих от меня, сделал меня отвратительным для них,заключенным, так что не могу выйти».

Тогда они схватили его руку и держали ее, пока он не допел до конца псаломсынов Кореевых о немощи бедствующих. Пусть их возлюбленный государь не думает,что господь отталкивает его душу и отвращает от него лицо свое. В час своейнемощи пусть знает, что друзья и ближние, что его родные вовсе не отдаляются отнего по причине стольких бедствий.

Так Генрих и его старые друзья снова поняли друг друга и помирились. С этойминуты, собственно, и начался его побег.

Побег

В один прекрасный день Генрих исчез — сначала только для виду, чтобыпосмотреть, какое это произведет впечатление. В замке все переполошились.Королева-мать спросила д’Обинье, где же его государь. А Генрих попросту сидел всвоей комнате, чего д’Обинье Екатерине, однако, не сказал. Некий дворянин, накоторого была возложена обязанность его стеречь, отправился на поиски. Они,конечно, оказались тщетными, но для Генриха это послужило предостережением. Ивсю следующую неделю он старался задерживаться на охоте и возвращаться лишьтогда, когда уже начинался переполох. За два дня до своего настоящегоисчезновения он пропадал всю ночь. Уже утром он явился в часовню в сапогах ипри шпорах и заявил смеясь, что привел беглеца: ему-де только захотелосьпристыдить их за излишнее недоверие. И к тому же — к нему, кого их величествамприходилось прямо гнать от себя, иначе он так бы и не выходил отсюда, так бы иумер у их ног! Этой его уловкой впоследствии особенно восхищались, но как долгоон был вынужден прислуживаться, чтобы наконец себе это позволить!

А друзья считали, что напрасно он так медлит. Теперь они могли обо всемговорить свободно. Их государь разрешил, чтобы сделать им приятное, а самомупоупражняться в терпении. Они пользовались этим правом и нанизывали множествоубедительнейших слов, ибо как Агриппа, так и дю Барта верили в силу идейственность этих слов, которые для решительных сердец — все равно, чтопоступки, и, будучи, записаны, принесут посмертную славу. Они говорили своемуповелителю прямо в лицо, что он грешит против собственного величия и самповинен в наносимых ему оскорблениях. И если даже он забудет, то виновные всеравно не забудут и ни за что не поверят, будто он может забыть Варфоломеевскуюночь! — Мы оба, сир, хотели уже начать без вас, но тут вы запели псалом. А еслибы нас не было, сир, то услужливые руки других не решились бы отстранить от васяд и нож, но как раз воспользовались бы ими, можете быть уверены.

— Значит, вы были готовы покинуть меня к предать? — спросил он для виду,чтобы дать им желанный повод продолжать свои добродетельные назидания. — Выпоступили бы, как Морней. Впрочем, старые друзья все одинаковы: Морней вовремяубрался в Англию, как раз перед Варфоломеевской ночью.

— Дело было не так, сир. Он еще не успел уехать, но вы так этого и неузнали, ибо слишком долго избегали ваших старых друзей и не желали нас слушать,когда мы осмеливались роптать против вас.

— Вы правы, я должен просить у вас прощения, — ответил Генрих, тронутый, иразрешил им поведать все приключения их товарища дю Плесси-Морнея, хотя знал ихлучше, чем они. «Ну и пусть, если моим друзьям хочется иметь передо мнойкакое-то преимущество и знать что-то, что неизвестно мне: во-первых, обо мнесамом, а затем об остальных моих друзьях». Поэтому Генрих громко дивился,слыша, как смелому и сообразительному Филиппу пришлось в Варфоломеевскую ночьпробиваться сквозь шайку убийц, когда те обшаривали книжную лавку, ищавольнодумных сочинений, и уже успели прикончить книгопродавца. Затем Филипп, изгордости, уехал без паспорта, все же добрался до Англии, страны эмигрантов, идожидался, уж не спрашивайте как, заключения мира и амнистии. Затем началисьпоездки к немецким князьям, чтобы уговорить их вторгнуться во Францию. Словом,жизнь гонимого дипломата, если не бездомного заговорщика. Генрих, не узнавшийничего нового, становился, однако, все задумчивее. «Сколько тревог, Морней!Какое служение! Какая доблесть! Я же попал в плен, под конец я чуть не самсдался в плен!»

И тут они, наконец, сами того не замечая, выложили главное: господа деСен-Мартен, д’Англюр и д’Эспаленг тоже торопят с побегом. Друзья, ссылаясь наэтих любезных придворных, еще не знали, кто они в действительности: хитрейшиеиз шпионов! Генрих умолчал об этом и теперь, иначе они, вероятно, вызвали быпредателей на поединок, и все могло бы на время расстроиться. Зато онпосоветовался со своим доверенным, господином де Ферваком: настоящий солдат,уже не юноша, прям и скромен. Фервак без всяких оговорок посоветовал ему большене тянуть и поскорей — в седло! Ну что — шпионы! Он сам сумеет запутать их, такчто они потеряют след беглеца. Уверенность этого честного человека казалась емудобрым предзнаменованием. Третьего февраля состоялся побег.

Этому предшествовало прощание и последняя комедия — и то и другое с участиемпредставителей Лотарингского дома. Генрих ждал, чтобы д’Эльбеф прошел мимо негоодин. Когда Генрих приблизился к нему, молча взглянул на него, д’Эльбеф всепонял. И всегда он угадывал и передавал самое важное, без слов, без знаков.Если грозила опасность — он оказывался рядом, он прояснял туманные вопросы,прозревал людей насквозь, умел обратить к лучшему любое сомнительноеприключение. Один он не требовал ни доверия к себе, ни посвящения в тайны, ниучастия в сложных церемониях большого сообщества. Все это он почитал излишним.Д’Эльбеф был всегда тут, казалось, он ничего не дает и ничего не требует. Онпреданно охранял властителя своих дум, но при этом никого не предал, тем более— членов своего дома. Ни один из Гизов не может скакать верхом по стране рядомс Наваррой и не может за него биться, пока тот не сделается королем. Это былосовершенно ясно обоим — и д’Эльбефу и Генриху. Но когда Генрих сейчаснеожиданно подошел к нему, у обоих брызнули из глаз слезы и задрожали губы, такчто им в этот последний миг едва удалось пролепетать несколько отрывистых слов.И они тут же расстались.