— Сир! Никогда не следует нам поднимать руку на наших слуг, покамест мыгневаемся. Платон считает это одним из основных правил поведения. Поэтому исказал однажды лакедемонянин Хариллилоту, который был дерзок: «Клянусь богами,не будь я взбешен, я бы тебя прикончил!»

Господин Мишель де Монтень отлично знал, почему он привел именно этотпример: он хотел напомнить королю о том, какое гигантское расстояние отделяетего от остальных людей, от любого человека — будь он простой дворянин илигерцог Гиз. Он всегда государь, а они — слуги, и они не могут оскорбить его, аон не может мстить. Если приведенный им пример и таил в себе долю лести, то всеже не противоречил истине и служил умеренности; потому-то философ и привел его.Впрочем, пример имел больший успех, чем гуманист мог желать. Король повернулсябоком, прижался лбом к высокой спинке кресла, и по вздрагивающим плечам быловидно, что он плачет. Теперь он скорбел безмолвно, и в этой скорбичувствовалась не только боль, но облегчение, покорность, примиренность.Потому-то к этим двум людям, которые легко могли его убить, он и встал спиной,ибо молча проливал слезы. Он уже не боялся никого.

Когда король очнулся от своего внутреннего уединения, глаза его были красны,а лицо — как у тоскующего ребенка. — Знаешь, кузен Наварра, ведь мы лет десятьс тобой не видались!

— С тех пор как я проскользнул у вас между пальцев? Неужели десять лет? —поспешно спросил Генрих; у него, как и у короля, лицо вдруг изменилось — сталолицом невинной юности.

— Десять лет прошли, как один день, — сказал кузен Валуа. — И я уже непомню, чем они были заполнены. А у тебя?

— Тяготами жизни? — последовал ответ с вопросительным повышением голоса.Тут Генрих покачал головой.

Кузен Валуа взял его руку и многозначительно пожал, пробормотав вполголоса:— Все было ошибкой. Ты понимаешь меня? Ошибкой, ослеплением, несчастнойслучайностью. — Так оправдывают свою неудавшуюся жизнь, и когда настаетподобная минута — это минута изумления.

— Кузен Наварра! Неужели так должно было случиться? Вспомни об одном: ведьей, ей самой ни за что бы не додуматься до Варфоломеевской ночи!

Генрих тоже с удивлением сказал, вспоминая прошлое: — Она же понимала, чтоГизы могут стать опасными после Варфоломеевской ночи. Что они продадуткоролевство Испании; она мне это и предрекла. Но она была вынуждена действоватьвопреки своему более глубокому знанию. — «А уж это поистине глупость», —добавил Генрих про себя. — Признаюсь тебе, — шепнул он на ухо кузену, — яужасно ее ненавидел — и за свои собственные несчастья и за те огромные инелепые препятствия, которые она постоянно ставила на пути к благополучию нашейстраны.

— А что она сделала из меня! — шептал кузен Валуа. — Я так презирал ее заэто!

Тут оба внезапно смолкли, вдруг поняв, что говорят о мадам Екатерине, как обумершей. А зло, сотворенное этой мниможивой, продолжало независимо от неерасти. Кузены снова стали перед фактом, что они противники и настроенывраждебно друг к другу. И сейчас же после дружеского перешептывания онивернулись к упрекам.

— Я, Наварра, не требую ничего, кроме твоего перехода в католичество, тогдая смогу объявить тебя наследником престола.

— Я же, Генрих Валуа, предложил бы тебе заключить союз, если бы только былуверен в твоей стойкости.

— А ты, — что дает тебе твою непоколебимую стойкость, Генрих Наварра? Ведьне вера же твоя. Тогда что, хотел бы я знать? — Так допытывался Валуа,поглощенный лишь заботой о том, как бы обрести ее, эту твердость, и идти вжизни прямым путем.

— Сир! — заговорил Генрих уже другим тоном. — Я буду настаивать на том,чтобы вам оказывали должное повиновение; я буду бороться со всеми, ктозамышляет зло против вас; чтобы исполнять ваши приказания, я готов отдать всегосебя и все, чем я владею. Единственное, к чему я стремлюсь, — это спасениепрестола. Ведь после вас, сир, я, стою к нему ближе всех.

Таким языком говорит только правда. И когда Генрих затем преклонил колено,король его не остановил, и было ясно, что это уже не пустая церемония. Онподнялся, только когда встал и король. Генрих предчувствовал, что сейчаспрозвучат знаменательные слова; их он должен выслушать стоя. Король же сказал,словно перед большим собранием:

— Сегодня я объявляю короля Наваррского моим единственным и законнымнаследником.

Валуа вдруг схватился за грудь и, покачнувшись, отступил на шаг. Ведь онназначил протестанта наследником католического королевства! Он бросил вызовЛиге, и теперь ее ненависть к нему может толкнуть ее на убийство. Это был самыйсмелый поступок в его жизни.

Затем он обратился к мэру города Бордо и предложил хорошенько запомнитьтолько что сказанное — на тот случай, если с ним самим случится несчастье дотого, как он повторит свое решение в присутствии двора и парламента.

Господин Мишель де Монтень ответил: — Да, обещаю, — и на этот раз нецитировал древних авторов. Он совсем позабыл об них после всего, что открылосьему в этот час, проведенный с королем и наследником. Вернее, он уже обладалэтим знанием, но оно получило такое подтверждение, что стало для него как быновым.

Искушение

Однажды, несколько дней спустя, уже в Париже, король сидел у камина,задумчиво глядя на огонь, и, казалось, даже не слышал, о чем вокруг негоговорят придворные. Его любимцы — Жуайез и Эпернон — отсутствовали. Пока корольпутешествовал, они, вместо того чтобы убить Гиза, стакнулись с ним. В комнатенаходился толстяк Майенн, брат герцога Гиза, получивший титул герцога дю Мэна.С самого утра король набирался храбрости, чтобы в присутствии одного излотарингцев повторить во всеуслышание свое решение, принятое и объявленное им вБордо. Истекал последний срок: пройдет еще час, и собственные гонцы Гиза, можетбыть, уже успеют сообщить ему эту весть. Находившиеся в комнате дворянеговорили о брате короля, они обсуждали его болезнь, и его странную смерть— они наблюдают такую смерть уже в третий раз, и она постигла не только его,но и двух его старших братьев. Придворные позволяли себе говорить об этом,хотя можно было предположить, что и самого короля ждет такой же конец. Но дляодних короля уже не существовало, хотя он был здесь и присутствовалсобственной особой; другие нарочно вели этот разговор, чтобы выслужитьсяперед герцогом дю Мэном. Вдруг король отвернулся от огня. Он сделал один изсвоих мальчишеских жестов — от страха; и с беспечностью, которая должна былапослужить ему извинением, проговорил: — Вы занимаетесь покойниками.

Он испытующе обвел взглядом придворных, обойдя лишь толстяка, хотя его брюхоособенно лезло в глаза. — Я же занят живыми. Сегодня я объявляю короляНаваррского моим единственным и законным наследником. Он весьма способныйправитель, которого я искренне… — Все это он сказал, не переводя дыхания, безпауз, чтобы опаснейшая фраза насчет наследника как можно меньше выделялась, аможет быть, даже и вовсе не дошла бы до слуха присутствующих. Однако случилосьпо-другому. Начался ропот. Обтянутое шелком брюхо надвинулось на короля. Акороль лопотал еще торопливее:

— Я всегда его искренне любил и знаю, что он мне друг. Он легко увлекается,любит крепкую шутку, но по природе толков. Я убедился, что мы с ним близки похарактеру и можем поладить друг с другом.

— Да ведь он протестант! — заорал в ответ Майенн.

— Я ухожу к себе в кабинет, — заявил король, вставая. Придворныерасступились. Дверь, в которую он вышел, осталась открытой, они видели егоудалявшуюся спину. И тут Майенн раскричался: — Назначить наследником гугенота,это тебе даром не пройдет, Валуа! Самому уж и терять нечего, а еще престолыраздает!

Король все слышал, пока медленно плелся через соседнюю комнату, чтобы егобегство не было слишком явным. А они именно потому и не закрыли дверь. Иныедаже высунули головы, чтобы увидеть раньше других, не затеял ли он что-нибудьопасное. Наиболее пугливые бросились за ним следом. А Майенн бушевал: — Нет,пусть вмешается папа! Мы заставим отлучить Валуа от церкви, — визжал онфистулой. И тут же визжал обратное: — Выбреем ему тонзуру и заточим вмонастырь!