Сегодня здесь правила смерть, ибо король умирал. Мать все-таки дотащила егодо Венсена: этот замок легче держать под наблюдением, чем Лувр. Ни народ, откоторого можно ждать чего угодно, ни противники ее любимца д’Анжу не могут ейздесь помешать, когда она провозгласит его королем. Королем! Это уже третийсын! Сегодня умрет второй, очередь будет за третьим, а в запасе у нее есть ещечетвертый. Если оба они будут жить недолго, то в конце концов настанет день,когда мадам Екатерина возьмет на себя все заботы об управлении государством, ита роль, которую она выполняет сейчас, видимо, так и останется за ней навсегда.Ибо для того, чья жизнь протекает в действии, существует только настоящее:будущее и прошлое тонут в нем. Для нее Карл Девятый, например, никогда и нежил, так как сейчас ему предстоит умереть. И уж, конечно, не мать будет помнитьо нем. Он лежал один.

Обвязав умирающего платками, пропитанными останавливающим кровь целебнымбальзамом, врач ушел. И Карл понял: врач уже не надеется остановить кровь. Онпросто хочет избавить больного от тяжелого зрелища: пусть не видит, как на кожеповсюду выступают и сплываются капли багряной влаги, пусть лучше не слышит, какот него пахнет. Благовонный бальзам заглушит запах крови, — конечно, ненадолго,думает Карл. Даже когда повязки были только что наложены, Карл потягивал носоми не мог уже забыть до конца, как пахнет его последний часок. Он был когда-токрепким молодым человеком и сохранил для смерти всю ту силу, которую жизнь ужене хотела от него принять: силу познания, силу присутствия духа.

«Мой врач, Амбруаз Паре, когда-то перевязывал адмирала, — думал Карл. —Вместе с адмиралом должен был погибнуть и он, но спасся, выскочив на крышу.Хорошо, если бы можно было бежать через крышу! Я знаю! Я все знаю! Но я всегоэтого, наверное, не знал бы, если бы по моей вине не был убит адмирал. И язнаю, почему сейчас за стеной такой шум. Почему меня, невзирая на моистрадания, привезли сюда. Почему я лежу теперь совсем один и никому уже нетдела до меня».

— Я умираю, — проговорил он вслух.

— Это правда, сир, — отозвалась его мамка. Она сидела на ларе и вязала.Когда ее питомец открыл глаза и заговорил, она поднялась и отерла ему лицо. Ноплатка не показала.

— Хорошо, кормилица, что ты не болтаешь вздору, как этот врач, и нестараешься обмануть меня. Я знаю, и я готов: ведь я уж ни на что больше негожусь. И я не хочу быть, как иные, которые под конец еще соскакивают скровати, кричат и стараются убежать от смерти. Куда и зачем? Хотя у меня,конечно, еще хватило бы сил встать с кровати, напугать двор и мою мать этимибелыми тряпками, моим окровавленным лбом и заставить их всех разбежаться.

— Но ты же король! — радостно напомнила она ему с пробудившейся безрассуднойнадеждой. Только кормилица и осталась ему верна. Двадцать четыре года безодного месяца была она благодаря ему особой высокого ранга. Накупила землистолько, что теперь до конца своих дней обеспечена; и лет ей всего немногим засорок, красивая, ядреная женщина. Но твой король не умрет без того, чтобы ты,кормилица, не проводила его часть пути, ведущего во мрак. Да, его последниесодрогания и прощальный шепот сливаются с его первым движением и первым плачем.Тогда ты держала его на коленях, которые горделиво напрягались, и прижимала ксвоей полной груди. Так же и теперь, кормилица, ты хочешь подержать егонапоследок.

Он решил не кричать и не уклоняться от предстоящего ему, но тяжело вздыхал,охал, и видно было, что ему страшно. Перед ним вставали видения, даже теперь,среди бела дня, он слышал жуткие голоса, не принадлежавшие живым.

— Ах, кормилица, как много крови, сколько убитых! Дурные у меня былисоветчики. Только бы господь простил и сжалился надо мной!

— Послушай, король! Разве ты ненавидел нас, протестантов? Нет, ты всосалнашу веру с моим молоком. Сир! Вся кровь убиенных да падет на тех, кто их всамом деле ненавидел! Ты был неповинным младенцем, с тебя господь невзыщет.

— А что сделали с твоим неповинным младенцем? — жалобно отозвался он. —Разве это можно понять? Я… да! Ничто из содеянного мной не мое, и ничего изтого, что было, я не могу взять с собой. А когда бог спросит меня проВарфоломеевскую ночь, я пробормочу: «Господи! Я, наверно, проспал ее!»

Голос больного перешел в шепот, он задремал. Мамка приложила к его лицучистый платок, затем расправила. На нем отпечатлелись кровавые очертания этоголица.

Так как его дыхание стало тяжелым и хриплым, она вытащила из-под его головыподушку; и вот он лежал перед нею, вытянувшись во весь рост, и она сделала то,чего он так же не должен был видеть, как и кровавый платок: она сняла с негомерку. С величайшей тщательностью обмерила мамка тело своего короля и, какнекогда клала его в колыбель по своей должности и по праву, должна была теперьположить в гроб. И сделать второе было ей не труднее, чем первое: она былаженщина сильная. Он же, напротив, стал опять легким, как дитя. Долгие годы былаона свидетельницей того, как увеличивался его рост и вес! Одно время его лицосделалось багровым, движения несдержанными, голос гремел. Задумчиво смотрелаона на него теперь, когда он стал опять такой тонкий и бледный, а скоро исовсем затихнет. Между началом и концом своей жизни он пролил кровь многихлюдей, теперь его собственная кровь медленно вытекала из него. Мамкачувствовала, что ни того, ни другого нельзя было предотвратить, — все этопроисходило ради каких-то неведомых ей целей. Теперь оставалось одно: «Я, егокормилица, положу его в гроб». Она одобряла все, что происходило, и глаза у неебыли сухи.

Наступил вечер, вечер накануне Троицына дня. Вдруг Карл проснулся. Мамкадогадалась об этом только по его дыханию. Она зажгла свет: вот диво —кровотечение прекратилось. Но он очень ослабел и лишь с трудом пошевелил рукой,чтобы объяснить ей, чего он хочет. Мамка сначала не поняла, хотя посадила егона кровати и приложила ухо к его губам.

— Наварру, — прошелестел он, тогда она догадалась.

Распахнув двери, она выкрикнула приказ короля, охрана передала его дальше, икто-то побежал выполнять. Офицер поспешил, конечно, не к Генриху, а к мадамЕкатерине. Поэтому она первая появилась у одра умирающего сына. Мамка умыла емулицо, оно казалось высеченным из белого камня и невыразимо отстраняющимнавязчивость живых. Мадам Екатерина со своей теплокровной натурой убийцынаталкивается на что-то совершенно ей чуждое, даже жуткое. Так ее дети раньшене умирали. Что-то уж слишком благородно! Этого человека я не знаю. Этотникогда не вылезал из моей утробы. Хорошо, что здесь ждут еще кое-кого!

А тем временем Генрих Наваррский шел дорогой страхов — по сводчатымкоридорам, словно ощетинившимся от множества вооруженных людей. Мороз подиралпо коже при виде всего этого обнаженного железа — аркебузы, алебарды, бердыши.Он понял, что здесь хозяйничает смерть, понял не хуже, чем сам Карл, но приэтом вся его горячая кровь осталась при нем, и у него были ноги, чтобы бежатьотсюда. Генрих действительно запнулся и чуть не повернул обратно. Однакопересилил себя, вошел к королю и опустился на колени. От двери и до кровати онполз на коленях. И тут услышал, как прошелестел голос Карла: — Брат мой, теперьвы теряете меня, но вас самого давно уже не было бы на свете, если бы не я.Один боролся я против всех, кто замышлял убить вас, и вы за это не оставьте вбудущем мою жену и ребенка. В будущем… — повторил он, и, как ни тихо говорилКарл, это слово прозвучало громче остальных. «Он знает, что я должен статькоролем Франции! — подумал Генрих. — Умирающий провидит грядущее».

Так-то обстоят дела; вот почему мадам Екатерина в чрезвычайном смущении.Правда, гороскопы и испарения металлов опровергают слова ее умирающего сына. Авсе-таки подобные слова чреваты последствиями; итак, будем начеку! Карл силитсяеще что-то завещать Генриху. Вероятно, он хочет предостеречь его, это видно. —Не доверяй моему… — с трудом начинает он, но тут королева прерывает его: —Молчи! — И так как Карл окончательно изнемог и упал обратно на подушки, Генрихтак и не узнал, кого именно ему следует больше бояться — д’Анжу, который егоненавидит, или д’Алансона, своего ненадежного единомышленника. И он решаетостерегаться обоих.