— Больше ни слова, пока жив хоть один еретик! Отрекайтесь! — рычит Карл,обращаясь к присутствующим, ибо в его комнате находятся четыре оставшихся вживых гугенота, именно ему они обязаны тем, что они еще на свете, и его мать,без сомнения, об этом узнает.

Генрих спешит удержать своего кузена Конде, но тщетно: тот считает деломчести тоже орать во весь голос. В своей вере он-де никому не обязан отчетом,кроме бога, и от истины не отречется, чем бы ему ни угрожали! Тогда Карл, ужеокончательно рассвирепев, бросается к нему. Дю Барта и д’Обинье, не вставая сколен, хватают его за ноги, а он рычит: — Смутьян! Бунтовщик и отродьебунтовщика! Если ты через три дня не заговоришь иначе, я прикажу тебя удавить!— Итак, Карл все же дает ему срок в три дня — при столь неудержимой ярости этобыл еще очень приличный срок. Тогда Наварра, который нес перед всемипротестантами гораздо большую ответственность, чем Конде, поступил так же, какв первый раз: с видом смиренного ягненка обещал он переменить свою веру,обещал, невзирая на резню. Но он вовсе не собирался сдержать свое слово, хотяоно и было дано, а Карл отлично знал, что он его не сдержит. Они незаметноподмигнули друг другу.

— Я желаю насладиться лицезрением моих жертв! — вопил что есть силы, не щадяголосовых связок, безумный повелитель кровавой ночи. И если кто находилсяпоблизости — часовые, дворяне, привлеченные любопытством придворные и челядь, —все могли подтвердить, что да, Карл Девятый от содеянного не отрекается итеперь с удовлетворением разглядывает каждую жертву своей кровожадности. Авместе с тем, выходя из комнаты, он как бы нечаянно коснулся рукою руки своегозятя, короля Наваррского, и Генрих услышал шепот Карла:

— Мерзость! Мерзость! Будем стоять друг за друга, брат.

А затем сделался окончательно таким, каким его заставляли быть, — жестокимКарлом Варфоломеевской ночи: он упивался видом убитых — тех, кто лежал у самойего двери, и всех других, попадавшихся ему по пути. Он отбрасывал ногой ихбесчувственные тела, наступал на головы людей, которые уже не могли нисопротивляться, ни ненавидеть. Он непрестанно бормотал проклятия и угрозы, притом его мало заботило, что их никто не слышит, кроме нескольких его безмолвныхспутников. Всюду было пусто, ни души, ведь убивать — работа утомительная, посленее убийцы либо спят, либо пьянствуют. И мертвецы были одни.

Казалось, их здесь неисчислимое множество: живые не производят такоговпечатления, ибо любое скопище живых вновь рассеивается. Мертвые же не спешат,им принадлежит вся земля и все, что на ней вырастает, — все формы, все судьбы,некое будущее, настолько безмерное, что его называют вечностью. Вдруг Агриппад’Обинье заговорил:

Его голос звучит глухо, словно в царстве мертвых, чья жизнь тянется черезвсе времена, а потому замедлена и приглушена. И гулко отдаются только проклятиябезумного. Генрих знал эти стихи: Агриппа их прочел впервые в ночь его свадьбы,перед тем как образовалось длиннейшее шествие и Карл Девятый во главе всехсвоих придворных проводил Генриха к супружескому ложу. Теперь по коридорамдвигалось иное шествие, хотя оно направлялось к той же комнате. Генрих неоглядывался на Марго.

Она шла среди других мужчин, которым до нее не было никакого дела, иприбрела последней. Никогда еще за всю свою жизнь принцессы мадам Маргарита неощущала так глубоко свое бессилие, как сейчас, когда она пробиралась вслед засумасшедшим и несколькими побежденными между повсюду валявшимися трупами. Чтоза необъяснимые лица были у некоторых: на них отразилось изумление, почти стыдза какое-то великое счастье. Зато у других мертвецов не осталось и следаодухотворенности, словно они раз и навсегда отправились в ад. Все это мадамМаргарита замечала, и, когда она вдруг увидела, что таким же стал и один из еепрежних возлюбленных, ей сделалось дурно. Дю Барта подхватил ее, и, опираясь наего руку, она с трудом потащилась дальше.

Перед камином стояли, обнявшись, два трупа: они закололи друг друга и так ине разомкнули объятий. Некоторые протестанты, видимо, оказались небезоружными ирешили продать свою жизнь как можно дороже. Какая-то убитая женщина лежалана груди у мужчины, которого, должно быть, старалась спасти. Но не смогла. «И яничего не смогла, — думает Марго, тяжело повиснув на своем спутнике и едваволоча ноги. — Не смогла. Ничего я не смогла». Через перила перевалился толстыйповар, белый колпак сполз у него с головы и скатился по лестнице. В том жеположении Генрих застал его совсем недавно, или это был другой повар? Тогда онбыл пьян, теперь он мертв. Впрочем, так и выходит: две оргии — брачная ночь исегодняшняя. Вторая произошла через двадцать четыре часа, помноженные на шесть,да и была она покрепче первой: от нее остались неподвижные тела и призраки.Внешне следы были схожи, но смысл их был совсем иной.

Генрих поскользнулся в луже крови, очнулся от своих дум, увидел померкшеелицо молодого Ларошфуко, последнего вестника его матери, и уже не могсдержаться, он разрыдался, закрыв лицо руками, и рыдал, точно ребенок: — Мама!— Его друзья сделали вид, что не слышат. Карл продолжал разыгрывать изверга, аможет быть, действительно стал им во время этого странствования по безднампреисподней. Марго зашептала, ее слова предназначались только для Генриха:— Его я не могла спасти. Я уже втащила его в нашу дверь, но они вырвали его уменя и убили. — Она ждала ответа. Он молчал. Генрих прошел слишком трудный идолгий путь, пока достиг этой двери, прошел без Марго, и каковы бы ни были тежизненные пути, которые им еще предстоят, прежним он уже не будет с нейникогда. У этой двери, отмеченной трупом молодого Ларошфуко, стоял совсемдругой Генрих, чем тот, который выбежал из нее с легким сердцем.

Этот знал. Этот слушал целую ночь истошный крик и вой, разносившиеся позамку Лувр. Этот глядел в лицо своим мертвым друзьям, он распрощался с ними и сдружеским общением людей между собой, с вольной, отважной жизнью. Дружный отрядвсадников, кони — голова к голове, смиренный псалом, а с полей прибегаюткрасивые девушки. Как радостно и быстро летим мы вперед под летящими впередоблаками! Но теперь он войдет в эту комнату поступью побежденного, поступьюпленника. Будет покорным, будет совсем иным, скрыв под обманчивой личинойпрежнего Генриха, который всегда смеялся, неутомимо любил, не умел ненавидеть,не знал подозрений. — Кого я вижу, вот радость, он цел и невредим! Друг деНансей, какое счастье, что хоть с вами-то ничего не случилось! Многиезащищались, знаете ли, когда было уже поздно. Да ничто не помогло, и поделом.Кто же так глупо лезет в ловушку? Только гугеноты на это и способны. Я-то нет,я, де Нансей, уже не раз становился католиком, почаще, чем вы, заделаюсь им итеперь. Помните, как мои люди старались оттащить меня от моста у ворот? А ярвался к моей королеве и к ее, достойной восхищения, мамаше, мне здесь и место.Вас, друг де Нансей, мне пришлось ударить, чтобы вы меня впустили, зато сейчася крепко обниму вас.

Он так и сделал. И капитан не успел опомниться, как получил от Генрихадоказательство его пылкой любви. Никакие маневры не помогли, пришлось стерпетьпоцелуи в обе щеки, хотя Нансей при этом громко заскрежетал зубами. А потом, неуспел он опомниться, как ловкий проказник был уже далеко.

Генрих находился в комнате, которую отперла Маргарита. Дверь, как она нибыла широка, заслонял Карл. Он никому не давал войти, хотя неумолчно вопил, чтовот еще остались протестанты, надо поскорее свести с ними счеты. Де Миоссен,первый дворянин, все еще лежал ничком перед извергом, колени у негоодеревенели, но он вовсе не был похож на человека, которому предстоит умереть,а скорее на старого чиновника, которому раньше времени хотят дать отставку.Д’Арманьяк, камердинер-дворянин, не соизволил повергнуться к стопам короля. Онзакинул голову, выставил вперед ногу и прижал руку к груди. На постели лежалагруда окровавленного белья, из нее выглядывали молодые влажные глаза. — Ктоэто? — спросил Карл и позабыл взреветь. —