Генрих обратился к Колиньи:

— Ваше желание, господин адмирал, встретиться со мною тайно отвечало имоему, я пришел.

— Королева Франции ни о чем не подозревает? — спросил Колиньи.

— Я в этом уверен, — ответил Генрих, хотя был совсем не уверен. Колиньипродолжал:

— Узнайте же то, о чем вы пока еще не можете быть осведомлены: нас в Парижене любят. Ваш брак тут ничего изменить не может; нас ненавидят, потому чтоненавидят истинную веру.

«И, может быть, еще и потому, что вы слишком часто разрешали грабить», —добавил про себя Генрих, вспомнив харчевню. И какая безмерная ненависть должнажить в сердцах людей, принадлежащих к тому же народу, — не против религии, апротив ее сторонников, если простолюдин выхватывает из очага пылающуюголовешку, стремясь убить своего гостя только потому, что этот гость —гугенот!

— Нельзя было доводить их до крайности, — сказал Генрих. — Ведь мы всефранцузы.

Колиньи ответил: — Но одни заслужат небесное блаженство, другие — адскиемуки. И это так же верно, как то, что ваша мать жила и умерлапротестанткой.

Сын королевы Жанны склонил голову. Что тут возразишь, если великийсподвижник его матери пользуется ею как оружием? Оба они, и старик и покойница,были заодно против него, они были современниками, и оба остались непоколебимоверны своим убеждениям. Но отстаивали они их при дворе до последней минуты такрезко и непримиримо, что катастрофа оказалась неизбежной. «Как же это? Значит,моя дорогая мать сама виновата в том, что ее убили? Нет! Нет! Уж пусть лучшевиной будут легкие, а мадам Екатерина ей никакого яда не подсовывала!»

В этот миг его сестра осторожно поставила подсвечник между ним и господиномадмиралом: пусть каждый как можно яснее видит другого, ведь очень многоезависит от того, чтобы они поняли друг друга. Но юноша увидел перед собоюдряхлого старика, а не бога войны, которого он знал прежде.

Раньше Генриху адмирал всегда казался неуязвимым, словно отлитым из единогокуска металла; не то чтобы Колиньи неизменно побеждал — нет, но он был как бывоплощением войны и притом носил маску самой святой из войн — войнырелигиозной. В нем было что-то от существа, стоявшего выше человека, — такиелица можно встретить на изваяниях, украшающих снаружи стены соборов. Так, покрайней мере, казалось Генриху, когда он еще был мальчиком, да и в позднейшиегоды, даже если он позволял себе критиковать Колиньи как полководца. Теперь всеисчезло в одно мгновение, и вместо монументального благочестия и мощи Генрихувидел воочию окончательное поражение жизни, которое и называется старостью.Напрасно адмирал еще силился принять решительный вид: блеск его глаз ужепомерк, щеки стали дряблыми, даже борода поредела, только энергические складки,уходившие от переносицы в грозовую тучу лба, противились одряхлению; оставаласьнадежда на победу или нет, — герой был, как всегда, готов принести свою жизньна алтарь господень.

Перед Генрихом сидел чужой старик, но он был соратником его дорогой матери,и ее смерть оказалась для него тяжелым ударом, поистине более тяжелым, чем дляее родного сына, ведь жизнь сына не иссякла и продолжалась без нее.

— Она спокойно почила? — смиренно спросил Генрих.

— Она почила в боге, как надеюсь умереть и я. — В его тоне слышаласьотчужденность — «что до меня, то я скоро буду с нею», словно хотел сказатьКолиньи. «А ты, молодой человек, останешься здесь и отдалишься от нас».

Генрих это почувствовал, он возмутился:

— Господин адмирал, ваша воля расходилась с волей моей матери-королевы. Язнаю, она писала мне. Вы тщетно пытались принудить французский двор объявитьвойну Испании. А моя мать хотела сначала женить меня.

— Этого пока еще не случилось.

— И вы этого не желаете.

— Дело зашло слишком далеко, отступать уже поздно. Но одно мы еще можем —затем-то я и пригласил вас сюда сегодня ночью. Я хочу попытаться еще развоспользоваться своей властью полководца и отдать приказ — такому приказуобязаны подчиняться даже вы, молодой государь.

— Я вас слушаю.

— Потребуйте гарантий до свадьбы. Клянусь богом, вы должны оградить нашуверу раньше, чем другие добьются своего и мы будем им не нужны. Когдабракосочетание?

— Еще через целых восемь дней! — воскликнул Генрих. Он уже не видел передсобой старца: за пламенем свечей ему представилась Марго.

Колиньи сказал: — Вам следует обратить внимание на то, как они спешат. Васхотят оторвать от ваших людей. Вас заставят отречься от истинной веры!

— Неправда. Она этого не требует.

— Кто? Принцесса? Да она же не имеет никакого влияния! Ну, а ее мать? Япредсказываю вам — запомните это: вы станете пленником.

— Вздор! Меня здесь любят.

— Как любят всех нас, гугенотов.

Тут Генрих прикусил язык, и Колиньи продолжал:

— Несмотря на все почести и увеселения, каких вы только ни пожелаете, вывсе-таки окажетесь пленником этих людей и никогда уже не будете в силахследовать собственным решениям. Королевский дом Франции принимает вас поодной-единственной причине: чтобы религия королевы Жанны лишилась своеговождя.

Это было до ужаса близко к правде; загадка старости и ее прозрений внезапновзволновала юношу — по крайней мере в ту минуту. Что таится в ее глубине? Нерассмотреть! Быть может, сокровенное знание отживших свой век старцев подобносвече, зажженной чужой рукой в покинутом доме?

— Потребуйте гарантий. До свадьбы! Пусть ваша личная охрана состоит толькоиз ваших людей, пусть все сторожевые отряды Лувра состоят наполовину из нашихединоверцев; кроме того, мы должны иметь в Париже свои оплоты.

— Все это легко потребовать, господин адмирал, но трудно получить. Япредложу вам кое-что получше. Давайте сразу же нападем на них, возьмем в пленкороля Франции, обезоружим его солдат и займем Париж.

— Хорошо, если бы вы предложили это серьезно, — произнес Колиньи сурово, ибонаступала решительная минута: сейчас судьба заговорит устами этого юноши.Однако губы юноши кривятся, он усмехается.

— Что ж, и кровь должна пролиться? — спросил Генрих.

— Да, немного — вместо большой крови, — загадочно ответило сокровенноезнание, которое в данном случае было, очевидно, только старческойболтовней.

Генрих повернулся лицом к свече: пусть Колиньи видит, что он в самом делебесстрашен, а не насмешничает из слабости. У него был в те дни профильнастоящего гасконского солдата, угловатый, угрюмый, решительный — пока толькообычный профиль солдата, еще без того отпечатка, которые накладывают скорбь иопыт. Молодой человек сказал:

— Мне или совсем не следовало являться в Париж, или только тогда, когда ябуду сильнейшим: такова была последняя воля моей матери. Однако вы сами,господин адмирал, распустили протестантское войско и правильно сделали; кто жеедет на собственную свадьбу во главе армии, готовой к наступлению? И вот яздесь! Даже без пушек я оказался сильнейшим, как и хотелось королеве, ибо яничего не боюсь и у меня есть выдержка. Спросите мадам Екатерину и КарлаДевятого — я обоих заставил относиться ко мне с уважением, — спросите наконецнекоего господина де Моревера — он мне руку поцеловал.

Это говорил восемнадцатилетний гасконский солдат, и его речь становилась всезапальчивее, ибо старик горестно молчал.

— Спросите всех моих сверстников, что они предпочтут: борьбу партий из-заверы или победу над Испанией, достигнутую общими усилиями? Нам предстоит задача— сплотить эту страну против ее врага; тут мы все сходимся, мы, молодежь! —воскликнул он. Словом «молодежь» он подчеркивал их самое бесспорноепреимущество и наносил старику самый сокрушительный удар. Молодежь— это не те, у кого он подметил лица предателей во время приветственного балетав королевском парке, и не те, кто держал себя столь вызывающе за королевскойтрапезой. Молодежь — это некая община, на стороне которой сама жизнь, истарика она не хочет признавать.

Кроме того, Генрих Наваррский, впоследствии король Франции и Наварры,предвосхитил на какое-то мгновение то, что должно было стать делом его жизни —только его! — и с присущей ему горячностью распространил эти задачи на всюобщину, которую назвал молодежью и которой на самом деле не существовало. Егомолодые друзья отнюдь не сочувствовали браку Генриха с принцессой Валуа — нид’Обинье, ни дю Барта, ни Морней, ни весь отряд конников, с которым он сюдаприбыл, ни их единоверцы по всей стране. Обо всем этом он сейчас позабыл, своодушевлением отстаивая свою миссию. А сколько раз еще в ходе грядущих событийбудет он испытывать одиночество, несмотря на теснившуюся вокруг него толпу,становиться жертвой предательства и казаться неуверенным, несмотря на душевнуютвердость! Но всего этого он тогда не знал и спорил, обратив к сидевшему передним обломку миновавшего века свое смелое и устремленное к будущему, хотя еще ине отчеканенное жизнью лицо.