Герцогу Гизу все становилось противным: его роль народного героя, его пылкаядружба с Испанией, его отношения с людьми. Окруженный испанскими головорезами,которые следили за каждым его шагом, он был принужден бесстыдно предаватьсобственного государя всемогущему послу дона Филиппа. Ему приходилось говорить:— Мы надеемся, что ваш повелитель-король окажет нам помощь, если наш государьвздумает опереться на гугенотов. — Гиз сам предпочел бы сделаться гугенотом,лишь бы не повторять то и дело подобные заявления.

Его тщеславие, его жажда поклонения, которым его незаслуженно окружали, —все это были только слабости, и они-то и толкнули его на ошибочный жизненныйпуть. Гиз не мог этого не понимать, его род был достаточно умен. Только самыеничтожные люди способны возомнить себя великими, если какое-либо движениеизолгавшегося и обезумевшего сброда вдруг вознесет их на вершины, где им совсемне место. «Да здравствует наш вождь!» — слышит то и дело такой вот герцог Гиз,а ему хочется спрятаться или разогнать всю эту свору — пусть встанут опять засвои прилавки.

Больше всего он жаждет помириться с королем. Тогда король назначит егонаместником всего королевства, но еще до того, как Армада вернется с победой изАнглии и испанцы достигнут предела в своей наглости. Гиз намерен еще преждевыступить против них. И Генеральные штаты собрались в Блуа ради этойединственной цели.

Когда-то королю пришлось им обещать, что он искоренит еретиков; теперь ондолжен объявить о том, что король Наваррский лишается своих прав на французскийпрестол. Король делает попытки уклониться от этого. Сам Генрих Наваррский пишетШтатам послание; и все-таки они торжественно провозглашают его притязаниянезаконными. Они отказывают ему в его правах первого принца крови.

Едва Генрих узнал об этом, как он забыл и своих убийц и свою музу, а вместес романтикой и свой страх. Он отправился воевать. Почему? И король и Лига — всеобратились против него одного, а их воющие процессии предаются такому духовномураспутству, которое ему отвратительнее всякого Сакремора. Пусть жизнь тяготеетк злу и к убийству, и все же она не хочет, чтобы ради этого лицемерили ипопирали разум. Генрих двинулся на Бретань, но в обход, через все королевство,чьи представители тем временем его торжественно отвергли и отстранили. Онсражался с королевскими войсками и войсками Лиги, — на этот раз они были длянего одно, ибо он ожесточился. Очутиться уже на прямом пути к престолу — иопять, как в самом начале, кануть в поток событий, снова стать чужаком! Славнаяпобеда при Кутра — и вдруг опять все начинается сначала: болота, мелкиегородишки, засады, бедный дворянин падает, сто врагов сдаются в плен, град,буря, мы берем замок на морском побережье. Эх, если бы наша пушка прибылапораньше! Дурацкая штука — сражаться с морем и ветрами!

И все же в пылу схваток он забывал о своем раздражении и гневе; был рад, чтожив, дышит, хотя враги и старались не давать ему жить и дышать, рад, чтозавоевывает землю — хоть по кусочкам. Однажды в полдень, сидя один под деревом,только что едва избежав смерти, еще задыхаясь после стремительного движения, онпринимается за свою трапезу; он окидывает все вокруг каким-то растеряннымвзором. Как широка эта страна, вдали она словно сливается с небом, онабезмолвствует, и только море грозно гремит. Она не хочет Генриха, она его дажене знает, и если бы не глубокое и стойкое мужество его духа, он мог быопасаться, что ему каждый раз придется начинать все сначала, как пришлосьтеперь. Без конца возвращаются все те же картины: болота и засады, сотняпленных, падает ничком бедный дворянин, бушует буря, идет град, а я долженовладеть замком на морском побережье. Если бы вовремя прибыла наша пушка! Наладони, черной от пороха, лежит его обед — корка хлеба и яблоко.

Он голоден, но не поддается унынию. Его привело сюда долгое жизненноестранствие, а когда-то давно были горы, озаренные солнцем, он смеялся ипереходил радостно журчащие ручьи. Еще молодым попал он в школу несчастья,научился думать, пока от прихотливых изгибов мысли у него не начали горькокривиться губы, по крайней мере, временами. А вернувшись домой, он понес бремяобычных тягот жизни, подобно каждому, у кого голодное тело и шкура, которуюлегко продырявить. Довольно невелики были сперва эти тяготы, а возьмешься заних как следует, и они вдруг вырастают. Ныне он прославлен, его ненавидят,обожают, боятся — и ему дано узнать, что тяготы жизни могут снова опуститься доуже пройденных ступеней. И вот под деревом, стоя, съедает он свой убогийобед.

В тот же час король Франции принимал посла Мендосу. Посол получил сообщениео победе Армады и приказал немедля отпечатать и распространить эту радостнуювесть. Затем он поехал из Парижа в Шартр; он хотел перво-наперво в самомпочитаемом соборе вознести благодарственные молитвы пресвятой деве. После этогоон отправился к королю, который жил тогда в епископском дворце. — Victoria! [31] — с достоинством возвещал посол каждомувстречному, наконец вошел к королю и показал ему письмо. Тогда король протянулдругое, полученное позднее: англичане обстреляли Армаду, пятнадцать кораблейпотоплено и пять тысяч человек убито. О высадке в Англии нечего было идумать.

Мендоса попытался все целиком опровергнуть, а если кое-что здесь и правда,это не помешает ему сохранить свое величие. Потоплено пятнадцать кораблей? Даих в Армаде сто пятьдесят, прямо исполины, настоящие башни из дерева. А пятьтысяч убитыми — это для десантной армии почти незаметная убыль, уже не говоря отом, что к ней идет подкрепление.

Но только на самом деле никакое подкрепление уже не шло: оно было заперто вГолландии. Король Франции учтиво восхитился плавучими башнями, которые былипостроены доном Филиппом с величайшей предусмотрительностью. К сожалению, ихвысота имела свой недостаток — корабельные пушки могли стрелять только подалеким целям; и еще огорчительнее то, что адмирал Дрейк быстро открыл слабоеместо гордого флота. На своих челнах выскочил он из Плимутской гавани, подъехалпод самые борта исполинов и пробил их. И какая несправедливость: само неботочно встало на сторону противника, — еще и сейчас, когда мы разговариваем,вихри уносят испанские корабли в разные стороны, иные даже в Ледовитое море, итам они разбиваются в щепки!

Испанец никогда не смеется, иначе посол наверняка бы рассмеялся над этимипрезренными наскоками бурь или Англии на мировую державу. Но он лишьбезмолвствовал и презирал. А король ему в том не препятствовал; так они истояли друг перед другом в каменной зале, оба не снимая шляп. Первыми осмелелинесколько придворных.

— Английская королева торжествует! — проговорил довольно громко Крийон. Акто-то добавил:

— Елизавета показалась народу на белом коне.

— Великий народ! — решительно заявил полковник Орнано. — Счастливый народ,он спасен, он свободен и любит свою лучезарную королеву. Что значит сорок пятьлет для красоты королевы, которая победила!

Тут Бирон, старинный враг Генриха Наваррского, сказал:

— В этом народе царит единодушие. Мы тоже должны бы стать единодушными. — Исейчас же среди собравшихся началось какое-то движение, из уст в уста,передавалось чье-то имя, пока лишь вполголоса.

Король покинул залу, за ним посол. Король шагал по сводчатым переходам: оншествовал величественно, как это умели делать Валуа. У одного из окон во дворон приостановился, и показал вниз. Посол увидел около трехсоттурок-каторжников, которых испанцы обычно сажали на свои суда гребцами. Посолспросил, откуда они. — С одного из кораблей Армады, выброшенного на берег, —пояснил король. Посол потребовал их выдачи. Вместо ответа король встал передокном. Турецкие невольники, упали на колени и, подняв голову, вопили: —Misericordia! [32] . — Король смотрел на нихнесколько мгновений, затем отвернулся: — Это надо обсудить.

Иные из его придворных позволили себе заметить:

— Это уже обсуждалось. Во Франции нет рабства. Кто ступил на французскуюземлю, тот свободен. Наш король вернет этих людей своему союзнику султану.