— И, может быть, завтра меня убьют, — отвечал Генрих. — Но дело мое потому ипобедит, что дело это угодно господу.

Он говорил это при блеске звезд и верил в свои слова глубоко, как дoлжноверить, ибо его уверенность ни на чем не была основана; да, поистине, вместе сним погибло бы и все его дело; но если бог желал спасти это королевство, то онволей-неволей, а был обязан сберечь Генриху жизнь.

Неизбежно наступали и периоды усталости. Ведь по две недели не ложишься впостель, несешь постоянную заботу о своих людях и о противнике, которого надозаманить куда следует. Когда они, наконец, столкнулись, — герцог Жуайез икороль Наваррский, — то последний оказался зажатым между двумя реками иотрезанным от своей артиллерии. Что помогло ему выбраться из столь трудногоположения? Только быстрота, подвижность да его удачливая судьба. И вышло так,что тем тяжеловеснее и медлительнее оказался противник. Едва забрезжило утро, агугеноты уже запели псалмы перед своими палатками; враг строился весьманеторопливо. Солдаты Генриха тут же принялись высмеивать противника и осыпатьбранью: вон они, изнеженные придворные, обжоры, только и умеют, что налоги дапот из бедняков выжимать.

— Хорошо пронесло вас, господин герцог? А то мы тут, — страх действуетполучше лакрицы. Нажрались откупов да пенсионов, где уж вам, господам, ихпереварить! То-то вы с места не можете сдвинуться. Все поле боя провоняловашими ароматическими водами. Ничего, поработайте как следует, по-другомузапахнете!

Звонкие голоса далеко разносят оскорбления и угрозы. А вдали, в лучахвосходящего светила сверкает и блестит серебряное войско — войско богачей,золотые кинжалы, золотые шлемы — пропасть золота. Оружие отделано драгоценнымикаменьями, карманы набиты деньгами, головы — расчетами и помыслами о наживе.Под каждым серебряным панцирем бьется не только сердце, — власть, власть бьетсяв вас, власть мытарей и ростовщиков, которые наживаются на горе вдов и сирот. —Эй ты, сукин сын! — зычно крикнул какой-то хмурый старик, но с зоркими глазами.— Ну-ка, обернись, я тебя узнал, это ты со своими наемниками поджег мой замок!Ты ведь из Лиги!

Его слова еще сильнее разожгли ярость протестантского войска. Ненавистныйвраг — это, оказывается, не только королевские прихвостни; шайки убийц изсвященной Лиги тоже туда затесались. Они разрушали наши молитвенные дома,поджаривали наших пасторов, начиняли порохом тела наших женщин. Это выотнимаете у нас отечество и нашу веру, вы не желаете, чтобы мы жили на свете иразмышляли, а мы для этого и сотворены создателем. Но бог хочет, чтобы врагисегодня погибли. Так говорили пасторы, обходившие ряды и тоже одетые вполукафтанья и колеты; пусть воины напоследок услышат слово истины. Пастор ещене кончил, а командир уже выстраивал роту к бою.

Короля Наваррского видели и узнавали повсюду, хотя он был одет только всерую кожу да железо; от него ничто не ускользало, особенно же следил он закаждым движением герцога де Жуайеза. Оба не торопились схватиться всерьез.Ведь в конце концов один должен предстать перед богом, другой останетсяпобедителем на поле боя. Каждая из этих судеб возвышенна; поэтому, уважительновзирая друг на друга, они решают предоставить друг другу все возможныепреимущества до того, как дело начнется всерьез. Жуайез выполняет сложныеманевры со своей слишком ослепительной конницей, и никто ему не мешает. А темвременем Наварра успевает переправить через реку свои последние кулеврины.Обратился он и к двум кузенам, желая напомнить об их кровной близости с ним.Это были Конде и Бурбон Суассонский, возлюбленный его сестры Екатерины.

Генрих решил, что он уже приготовился, когда к нему подошел Филипп Морней сдвумя пасторами. Без обиняков — ведь сейчас начнется сражение и, может быть,придется пожертвовать жизнью — Морней бросил своему государю упрек в том, чтоон опять завел себе в Ла-Рошели любовную связь, и она-то в эти последние минутылежит тяжелым гнетом на добродетели гугенотов. Генрих признал перед пасторамисвою вину. — Всегда смиряйся перед богом и будь тверд перед людьми! — Ипоскакал прочь, ибо заметил перебежчика: какой-то офицер решительно двигался сосвоим отрядом между холмами по ничейной земле. — Фервак! — крикнул Генрих ещеиздали. — Когда мы победим, переходите к нам!

И тотчас повернул обратно, даже не взглянув, что последовало за егопризывом. Однако люди этого честного и скромного воина принудили своегоначальника принять решение, ибо они пошли за королем Наваррским. Генрих увиделпо солнцу, что всего лишь девять часов, а оба войска уже два часа маневрировалина глазах друг у друга. В октябре это еще раннее утро; свет падал косыми лучамииз-за облаков, которые плыли медленно и низко над равниной и были видны оченьясно. Даже великие армии с их полководцами кажутся совсем ничтожными подогромными облаками, а за ними есть ведь еще небо, и, может быть, оно нас знатьне хочет.

Генрих привстал на стременах. Обернувшись к густым рядам своих солдат,крикнул им за минуту до того, как ударить по врагу: — Друзья, послужим славебожьей! — Он крикнул это именно потому, что нависшее над ними небо было такблизко. — Мы должны победить! Наша честь этого требует! Или хоть спасем вечнуюжизнь нашей души! Путь перед нами открыт. Вперед, во имя божье, за которое мысражаемся! — Говоря все это своим солдатам, Генрих в то же время обдумывал теприказы, которые должен будет сейчас отдать. Однако вышло иначе, ипротестантское войско без всякого приказа или сговора вдруг опустилось наколени и начало молиться, все войско. И эта молитва была подобна буре, и грому,и гулу колоколов, когда бьют в набат. Войско пело псалом 117 [28] : «Славьте; господа, ибо он благ, ибо во век милостьего».

И тогда сердце Генриха словно воспарило в радостном испуге, — и он узнал то,что было ему некогда открыто на берегу океана: целое войско опускается наколени и молится, вместо того чтобы идти в наступление, — так оно уверено впредначертанной ему свыше победе. И Генрих тоже сложил руки на груди, поднялголову и стал повторять вместе со всеми: «Все народы окружили меня, но именемгосподним я низложил их. Возрадуемся и возвеселимся в оный радостный день».

И он действительно возрадовался, возрадовался, как никогда. Сей деньсотворил господь, сей день, в который мы помчимся вперед и ударим на своихврагов, не колеблясь. И усы сегодня не поседеют от предательства, неизвестностии горя. Сей день, который сотворил господь, не ведает сомнений, ибо перед намивраг. Сегодня мы сильны верой, ибо для нас нет выбора, мы должны победить. Ипотому это радостный день.

Герцог де Жуайез увидел, что у противника творится что-то странное, ивоскликнул: — Король Наваррский трусит! — Ему ответил Жан де Монталамбер: —Сударь, вы и ваши придворные еще не знаете, что такое рукопашная схватка сгугенотами. Когда у них такие лица — это не к добру. — В ответ на его словавсадники в серебряных латах расхохотались особенно пренебрежительно. Ибо ониничего не поняли, ни над чем не задумались.

Ведь там против них стоит армия бедняков. Там стоит армия гонимых за правду.Армия тех, в ком нередко живет добродетель, а иногда и мудрость. У их короля, стех пор как начался этот поход, лицо осунулось, на нем, как и на всех, лишьсерый шлем и панцирь, и единственная рубашка на теле еще не просохла послестирки. Все, чем владели он сам и его маленькая страна, отдал он этому войску;и каждый солдат принес сюда то, что у него осталось, принес сюда и все своесчастье. Если они проиграют битву, им конец, придется уходить на чужбину. Вотони еще стоят на коленях на родной земле, взывают к господу, дергают за веревкиколоколов, висящих между облаками. «Именем господним низложу все народы. Сейдень — радостный день».

Случилось так, что при первом столкновении рыцари глубоко врезались в рядыаркебузиров-гугенотов. Они даже погнали часть конницы Генриха Наваррского игнали ее до города Кутра, так что солдаты французского короля уже принялисьграбить обозы. — Победа! — кричали они, и Жуайез решил, что настало времявыслать вперед пехоту. И тут произошло нечто неожиданное. Протестанты началииз-под прикрытий метко обстреливать фланги королевского войска, котороестреляло очень плохо, потому что его пушки стояли слишком низко. И вот пехотабежит, конница оттеснена. Завязывается рукопашный бой, король Наваррский в пылусражения обхватывает дворянина из вражеского стана. — Сдавайся, филистимлянин!— кричит он. Генрих, по-видимому, чувствует себя Самсоном, но лучше бы онвсе-таки выстрелил в филистимлянина, ибо чуть не поплатился жизнью за своевеликодушие.