Если б вы знали, добрые люди, — говорил себе Генрих, долго и тщательнообдумывая свой возврат к протестантству, — что в сущности вопрос сводится кнекоему обстоятельству, а потом к доброй воле и удаче!»

Об этом обстоятельстве, — что он принц крови, — Генрих никогда не упоминал,ибо даже гордость может прятаться за хитростью.

Он вызвал в Ниор свою сестру Екатерину. Этот город стоит на границе двухпровинций — Пуату и Сентонжа — и уже совсем близко от святой Мекки гугенотов;но в нее он войдет лишь после того, как будет принят обратно в лонопротестантской церкви, чтобы не стыдиться своего возвращения. 13 июня в НиореГенрих торжественно отрекся от католичества. Как живое свидетельство егообращения, рядом с ним стояла принцесса Бурбон, его сестра, вернаяпротестантка, не изменившая своей вере в самые трудные времена. А 28 того жемесяца он вступил в Ла-Рошель. Теперь ему уже не надо было опускать голову, иколокола звонили, встречая его, как они звонили когда-то при въезде его дорогойматушки, королевы Жанны, чьей твердыней и прибежищем всегда была эта крепость.Он сам осаждал город с католическим войском, иные это еще помнили, но онимолчали, и когда он проезжал миме них, молча подталкивали друг друга, сжимаякулаки.

Генрих все замечал. Но он приказал себе: терпение.

И никто пока не думает о десяти годах. Ведь это целая вечность.

В его свите были и дворяне-католики. Он нарочно показывал их впротестантской крепости: у меня-де, в моей стране, есть не только вы. Эти людине привержены ни к какой религии. Они преданы лишь мне и королевству, чтокогда-нибудь будет одно.

Он никому об этом не говорил, вернее, имел по данному поводу толькоодну-единственную беседу с неким дворянином из Перигора, тем самым, которыйоднажды сопровождал его на побережье океана и даже был его собутыльником, когдаони пили вино там, в разрушенном ядрами доме. Так как господин Мишель деМонтень вошел с толпой других придворных, Генрих в присутствии постороннихсделал вид, что никакой особой близости между ними нет: не заговаривал с ним и,глядя мимо, лишь улыбался какой-то странной улыбкой; но и господин Мишельулыбнулся многозначительно. Генрих как можно скорее отпустил всех; по его знакузадержался только один.

Оставшись в прохладной зале вдвоем с Монтенем, Генрих взял его за руку,подвел к столу и сам поставил на стол кувшин и два стакана. Бедный дворянинхрабро с ним чокнулся, хотя ничего хорошего от вина не ждал. За то время, чтоони не виделись, у него появились камни в почках. Когда-то предчувствиестарости удручало его, словно она уже наступила. Теперь он узнал, каково бытьстарым в действительности. Он начал ездить на воды и будет ездить до самойсмерти. Поэтому самым интересным предметом разговора для него были всевозможныецелебные источники разных стран, а также способы лечения у разных народов:например, итальянцы охотнее пьют целебную воду, а немцы окунаются в нее. Онсделал два очень важных открытия, — в древности они были известны, потомпозабыты… Во-первых, что человек, который не купается, обрастает коркой грязи,он живет с закупоренными порами. Во-вторых, что определенная категория людейпользуется пренебрежением человека к своей природе ради собственной выгоды.Этот философ с камнями в почках мог бы часами рассуждать о врачах, и не простотак, а со ссылками на императора Адриана, философа Диогена и многих других. Ноон отказался от такого рода беседы, ему даже удалось в течение всего разговорасовсем выкинуть из головы свои самые неотложные заботы.

Генрих осведомился, с какой целью Монтень прибыл сюда, и дворянину даже вголову не пришло заговорить о поездке на воды. Ему, сказал он в ответ, хотелосьпоглядеть такую новинку, как «двор без религии». Генрих заметил, что скорееречь может идти о дворе с двумя религиями, на что господин Мишель де Монтеньему возразил со спокойной улыбкой: а это — одно и то же. Из двух религийистинной может быть только одна, и только ее мы должны исповедовать. Еслирядом с ней допускают ложную, значит, он не делает между ними различия и могбы, собственно, обойтись без обеих.

— Что я знаю? — вставил Генрих. Эти слова запомнились ему еще со времени ихпервого разговора и сейчас вновь показались уместными. Его собеседник невозражал; он покачал головой и лишь заметил, что такие слова нужно говоритьперед богом. В знании господнем мы не участвуем. Но тем более предназначены ктому, чтобы разбираться в знании земном, и мы постигаем его по большей части спомощью воздержания и сомнения. — Я люблю умеренные, средние натуры. Отсутствиемеры даже в добре было бы мне почти отвратительно, язык оно мне, во всякомслучае, сковывает, и у меня нет для него названия. — Он намеревался ещесослаться на Платона, но Генрих горячо заверил его, что и так с ним согласен.Он предложил осушить кубки за их добрососедские отношения дома, на юге. Идворянин охотно выпил, не думая о своих камнях. Благодаря вину он сталсловоохотливее, разрумянился и предался самой непосредственной откровенности.Он назвал сидевшему против него Генриху все, что руководило молодым человеком,перечислил его врагов, неудачи, описал его отчаянную борьбу между двумявероисповеданиями, страх ничего не свершить, остаться в одиночестве и дажеоторваться от своей родины. Лишь избраннику посылаются подобные испытания, итолько ради всего этого и приехал сюда, как выяснилось, Монтень. Ему хотелосьпосмотреть, окажется ли в силах ум, склонный к сомнению, противостоятькрайностям неразумия, которые ему угрожают отовсюду. Ведь человеческая природа,как это подтверждают история и древние авторы, непрестанно растрачивает себя натакие крайности. Люди — слепцы, которые только безумствуют и ничего не познают;таков, как правило, весь род людской. Тот смертный, которому в виде исключениягосподь бог даровал душевное здоровье, вынужден хитростью скрывать его от этихбуйных помешанных, иначе он далеко не уйдет. Большая часть истории человечествапредставляет собой лишь ряд подобных вспышек душевных заболеваний. Так будет ивпредь. И это еще хорошо; душевные болезни, которые по крайней мере изживаютсяво вне, наименее опасны: omnia vitia in aperto leviora sunt [23] .

Тут Монтень провозгласил тост. Философ побывал в Париже и видел знаменитуюЛигу. За эту мощную вспышку тяжелой душевной болезни он и предложил Генрихувыпить кубок. Затем заговорил так сурово и стойко, точно сам был одним изборцов против Лиги и врагом испанского золота, сам терпеливо вербовалсторонников, сам должен был наследовать это королевство; он сказал:

— Лигу еще ждет ее расцвет и упадок, только после этого наступит ваш час,сир. Не будем спрашивать, долго ли вы продержитесь и не начнется ли после васобычное безумие. Пусть это нас не заботит. Я, без сомнения, еще увижу моегогосударя венчанным на царство. — Но тут ему напомнили о себе привычные телесныенедуги. Кроме того, он заметил по своему слушателю, что сказал достаточно, ивстал.

Однако Генрих был глубоко потрясен тем, какие отзвуки родило в нем этопророчество: слова дворянина ударялись об его сознание, точно язык колокола озвенящую медь. И он воскликнул: — Вы сами сказали это, друг! Я принц крови! —Большими шагами забегал он по зале, восклицая: — Да, я — принц крови, поэтому явсех опережу! Отсюда и мое право и мое призвание!

Монтень наблюдал за ним. Ведь он осмелился высказать скорее общиесоображения о здоровой и больной душе отдельного человека и целой эпохи. Все жеон кивнул и заявил: — Я это и имел в виду. — Ибо ему вдруг показалось, а теперьстановилось все яснее, что говорили они об одном и том же: различные нотырождают гармонию.

Он поклонился, желая уйти, и добавил в заключение:

— Имя обязывает, и оно объясняет то, чего иначе никак объяснить нельзя. Одинфлорентийский художник, чьи великие творения я прославлял, вздумал мнеобъяснять, как и почему он создал их, и сказал: он ничего-де не смог бысделать, не будь он потомком графов Каносских. Его имя — Микеланджело.

Генрих подбежал к уходившему философу, еще раз обнял его и шепнул на ухо: